Может-быть, несогласие, возникшее между турским и нантским епископами, имело более сокровенные причины, нежели случайный повод, о котором говорится. Непомерная гордость, в которой Григорий обвинял Феликса, дает повод думать, что между ними существовал какое нибудь родовое соперничество[536]. Кажется, что потомок прежних аквитанских властителей или досадовал на свою иерархиальную подчиненность человеку, бывшему ниже его породой, или по преувеличенному чувству местного патриотизма желал, чтобы в западных областях духовные должности были исключительным достоянием тамошних знатных домов. От этого, вероятно, произошли его расположение и присоединение к партии, которая в Туре ненавидела Григория, как чужестранца.

Он давно знал и отчасти поощрял происки священника Рикульфа[537].

Такое недоброжелательство одного из самых сильных и искусных викариев турской епархии не воспрепятствовало составиться областному собору и произвести следствие. Рикульф, обвиненный в возбуждении смут и мятежа против своего епископа, был заточен в один из монастырей, местность которого не известна[538]. Едва прошел месяц, с того времени, когда он был заключен под строгий надзор, как доверенные люди нантского епископа искусно втерлись к игумену, правившему монастырем. Они употребили всевозможные хитрости, чтоб обмануть его, и, при помощи лживых клятв, успели выманить у него дозволение выпустить пленника, под обещанием возвратить его. Но лишь только Рикульф увидел себя на свободе, как поспешил спастись бегством и тотчас отправился к Феликсу, который принял его радушно, выказывая презрение самым обидным образом к власти своего архиепископа[539]. То было последнее огорчение, причиненное турскому епископу этим неблаговидным делом, огорчение, может-быть, самое чувствительное, потому-что оно происходило от человека, равного с ним породой, одного звания и одинакового образования; от человека, о котором он не мог сказать, как о других врагах своих, или варварского племени, или ограниченных умом и преданных страстям наравне с варварами: «Господи, не ведают что творят».

Между-тем, Левдаст, объявленный вне законов отлучительным приговором и королевским указом, не дозволявшим доставлять ему ни ночлега, ни хлеба, ни убежища, вел бродяжническую жизнь, исполненную опасностей и неудобств. Он пришел из Брени в Париж с намерением укрыться в базилике св. Петра; но проклятие, исключавшее его из убежища, открытого для всех изгнанников, заставило его отказаться от этого намерения и положиться на верность и мужество какого-либо друга[540]. Среди колебаний в выборе пути, по которому безопаснее следовать, он узнал о смерти единственного своего сына; это известие, кажется, возбудило в нем семейные привязанности и внушило неодолимое желание увидеть свой дом. Скрывая имя и странствуя одиноко, в самом смиренном виде, он пошел в дом, где жила жена его[541]. Посвятив отцовским ощущениям несколько мгновений, которые подвижность его характера и настоящие беспокойства должны были значительно сократить, он поспешил скрыть в безопасное место свои деньги и драгоценности, награбленные во время управления.

Он был связан с некоторыми лицами германского происхождения в окрестностях Буржа узами взаимного гостеприимства, налагавшими, по обычаю варваров, такие священные обязательства, которых не могли поколебать ни запрещения законов, ни даже религиозные угрозы. Этим-то прежним друзьям своим он решился вверить на сохранение, до лучшего времени, все свои богатства, и успел отправить большую их часть прежде, нежели указ о его изгнании дошел до Тура[542]. Но замедление это было непродолжительно; королевские вестники привезли роковое повеление, в сопровождении вооруженной дружины, которая, по указаниям, собираемым от привала до привала, следила за изгнанником. Дом Левдаста был ею занят; ему самому удалось спастись, но жена его, менее счастливая, была взята и отведена в Суассон, откуда, по повелению короля, ее сослали в окрестности Турнэ[543].

Беглец, избрав ту же дорогу, по которой поехали повозки с его сокровищами, отправился к городу Бурж и вступил в земли короля Гонтрана, где ратники Гильперика не посмели его преследовать. Он прибыл к своим знакомым в одно время с своими пожитками, которых вид и количество соблазнили, на его беду, туземных жителей[544]. Найдя, что добро чужестранца хорошая пожива, они поднялись на грабеж, и сам волостной судья принял над ними начальство, желая получить свою долю добычи. Левдаст не имел при себе достаточной силы для отражения этого нападения, и хотя знакомые его пытались помочь ему, однако сопротивление их оказалось безуспешно. Все было расхищено грабителями, захватившими мешки с деньгами, золотую и серебряную посуду, мебель и одежды, оставив ограбленному только то, что на нем было, и угрожая ему смертью, если он немедленно не удалится[545]. Принужденный снова бежать, Левдаст вернулся и смело пошел по дороге в Тур; нищета, в которую он был приведен, внушила ему отчаянное предприятие.

Лишь только достиг он пределов королевства Гильперика и области, которую прежде правил, как объявил в первой деревне, что есть случай сделать лихой наезд, в расстоянии одного дня пути, на земли короля Гонтрана, и что всякий предприимчивый человек, кто пожелает отважиться на это дело, будет вознагражден щедро. При этом известии собрались молодые крестьяне и разного звания бродяги, которых в то время не мало было по дорогам, и последовали за бывшим турским графом, не заботясь о том, куда он ведет их. Левдаст распорядился как можно поспешнее достигнуть места, где жили его грабители, и напасть врасплох на дом, куда, как он видел, сложена была добыча. Это смелое движение имело полный успех; Туряне храбро напали, одного убили, многих ранили и возвратили значительную часть добычи, которую Беррийцы не успели еще разделить между собою[546].

Гордый своим успехом и изъявлениями преданности, которые он снискал за свои щедрые награды, Левдаст счел себя довольно сильным против всякого врага, кто бы он ни был, и, снова обратившись к своим кичливым привычкам, жил в соседстве от Тура, ни мало не стараясь скрывать своего пребывания. По распространившимся о том слухам, герцог Берульф послал дружину хорошо вооруженных ратников схватить изгнанника[547]. Левдаст едва не попался в их руки: ему еще раз удалось убежать, но с потерей последних своих денег и пожитков. Пока остатки его имущества, как принадлежность казны, описывались и отправлялись в Суассон, сам он, по противоположной дороге, старался достигнуть Пуатье и укрыться, с отчаяния, в базилике святого Илария[548].

Близость монастыря Радегонды и самый характер этой женщины, столь кроткой и почтенной, кажется, распространили тогда на пуатьескую церковь дух снисхождения, отличавший ее от прочих. По-крайней-мере, это единственное возможное истолкование того милостивого приема, какой нашел в недрах этой церкви человек, в одно и то же время изгнанный и отлученный, пред которым затворились убежище св. Мартина турского и парижские базилики. Велика была для Левдаста радость, когда он увидел себя в совершенной безопасности, но она быстро миновала; он вскоре ощутил лишь одно неприятное для своего самолюбия чувство: унижение быть самым бедным из числа тех, кто разделял с ним кров св. Илария. Желая избавить себя от этого и удовлетворить закоснелым наклонностям к чувственности и распутству, он составил шайку воров из самых нечестивых и отчаянных своих товарищей по заключению. Когда городская полиция слабела или засыпала, бывший граф турский, предуведомленный лазутчиками, выходил из базилики св. Илария во главе своей шайки и, вламываясь в дома, на которые ему указывали, как на богатые, похищал из них деньги и дорогую посуду, или брал произвольный выкуп с устрашенного владельца[549]. Обремененные добычей разбойники немедленно возвращались в базилику и делились там между собою; потом вместе пили и ели, ссорились или играли в кости.