Епископы, обрадованные и несколько удивленные такой умеренностью и покорностью короля Гильперика, тотчас же дозволили ему ввести свидетелей, о присутствии которых он объявил; но он мог предъявить только одного под-диакона Рикульфа[504]. Платон и Галлиен продолжали утверждать, что им объявлять нечего. Что касается до Левдаста, то, пользуясь своей свободой и беспорядком, господствовавшим при ведении этого судебного дела, он не только не явился в заседание, но даже имел предосторожность удалиться от места прений. Рикульф, дерзкий до конца, счел обязанностью говорить; но члены собора остановили его, закричав с разных сторон: «Церковнику низшего чина нельзя верить в показаниях на епископа[505]». Таким образом, за недостатком засвидетельствованных показаний, оставалось только верить слову и клятве обвиняемого; король, верный своему обещанию, не противился, но придрался к форме. По причуде ли воображения, или по неясным воспоминаниям каких-либо старых германских порядков, пришедших ему на память с примесью христианских обрядов, он пожелал, чтоб оправдание епископа Григория сопровождалось странными формальностями, похожими на заклинание колдунов. Он требовал, чтоб епископ отслужил три обедни сряду на трех различных престолах, и по окончании каждой обедни, стоя на ступенях престола, клялся, что не произносил речей, ему приписываемых[506].
Уже церковная служба присоединенная к присяге для того, чтобы усилить значение последней, заключала в себе нечто несовершенно-согласное с православными понятиями и обрядами; но совокупление нескольких клятв в одном и том же деле было совершенно противно церковным уставам. Хотя члены собора это знали, тем не менее они согласились уступить странной прихоти короля. Сам Григорий изъявил согласие нарушить правило, которое провозглашалось так часто. Может-быть, как лично обвиненный, он считал бесчестным уклониться о какого бы то ни было испытания; может-быть и то, что в этом жилище, где все носило на себе германский отпечаток, где самый вид людей был варварский, а нравы полу-языческие, он не чувствовал в себе уже той силы и той свободы совести, как в стенах галльских городов или под кровлей базилик[507].
Пока все это происходило, Фредегонда, держась в стороне, ждала решения судей, притворяясь спокойной до бесстрастия и замышляя в глубине души своей жестокое возмездие обвиненным, кто бы они ни были. Дочь ее Ригонта, более из отвращения к ней, нежели по чувству искренней приязни к турскому епископу, казалась глубоко-тронутой несчастьями этого человека, известного ей только по имени; достоинств его оценить она не была в состоянии. Запершись в этот день в своей комнате, она наложила пост на себя и на всех своих прислужниц, пока слуга, нарочно посланный, не известил ее, что епископ объявлен невинным[508]. Кажется, что король, в знак полной и совершенной доверенности к членам собора, удержался от присутствования при наложенных им испытаниях и предоставил только епископам сопутствовать обвиняемому в молельню бренского дворца, в которой совершены были три обедни и произнесены три клятвы на трех престолах. Вслед за тем снова открылось заседание собора; Гильперик занял уже свое место; председатель собрания не садился и произнес с величественной важностью: «О, король! епископ исполнил все, что было ему предписано: невинность его доказана; что же теперь остается нам делать? Нам остается лишить тебя христианского причащения, тебя и Бертрана, обвинившего одного из своих собратьев[509]». Пораженный этим неожиданным приговором, король изменился в лице и с смущенным видом школьника, слагающего вину свою на сообщников, отвечал: «Но я говорил только то, что сам слышал». — «Кто же говорил первый?» — спросил глава собора голосом более повелительным[510]. — «Я все это слышал от Левдаста», — сказал король, еще взволнованный от поразившего слух его страшного слова отлучения.
Немедленно отдано было приказание представить Левдаста в суд; но его не нашли ни во дворце, ни в окрестностях: он благоразумно ускользнул. Епископы решились судить его заочно и объявить отлученным от церкви[511]. Когда совещание кончилось, то председатель собора встал и произнес проклятие по установленным правилам:
«По суду Отца и Сына и Святаго Духа, и в силу власти, данной апостолам и их преемникам, связывать и разрешать на небеси и на земли, — мы всем собором определяем, что Левдаст, сеятель соблазна, обвинитель королевы, ложный доносчик на епископа, как уклонившийся от суда для избежания его приговора, будет отныне отчужден от недр святой матери-церкви и лишен христианского причащения в настоящей и будущей жизни[512]. Да никто из христиан не скажет ему здравствуй и не даст ему лобзания. Да никто из священников не послужит для него обедни и не сподобит его святого приобщения тела и крови Христовой. Да никто не примет его в свое сообщество, не укроет в доме своем, не поведет с ним никакого дела, ни испиет, не насытится, не беседует с ним, разве только для обращения его к покаянию[513]. Да будет он проклят Богом Отцем, сотворившим человека; да будет проклят Сыном Божиим, страдавшим за человека; да будет проклят Духом Святым, осеняющим нас при крещении; да будет проклят он всеми святыми, которые от создания мира сего взысканы благодатию Божиею. Да будет он проклят повсюду, где ни будет, в доме или в поле, на торной дороге или на малой тропе. Да будет он проклят в жизни своей и при смерти, в бдении и во сне, в труде и в покое. Да будет он проклят в целом строении своих членов и да не будет в нем ни частицы здравой от темени головы до подошвы ног его[514]. Да будет предан он на вечные муки, вместе с Дафаном и Авироном и теми, кто рек Господу: Удались от нас. И как огонь потушается водой, так да потухнет навсегда свет его, разве только покается он и добровольно явится на суд». При этих последних словах, все члены собора, слушавшие до того времени с молчаливым вниманием, возвысили голос и несколько раз воскликнули: «Аминь, да будет так, да будет так, да будет он анафема! Аминь, Аминь[515]».
Этот приговор, религиозные угрозы которого действительно были страшны, а гражданская сила соответствовала объявлению осужденного вне законов королевства, был сообщен циркулярным письмом всем епископам Нейстрии, неприсутствовавшим на соборе[516]. Потом перешли к суду над под-диаконом Рикульфом, обвиненным в лжесвидетельстве вследствие оправдания турского епископа. По римскому закону, которым руководствовались все духовные без различия племени, за клевету в уголовном преступлении, каким считалось оскорбление королевского сана, назначалась смертная казнь[517]; закон этот был применен в полной его силе к настоящему делу, и собор произнес над под-диаконом Рикульфом приговор, передававший его в распоряжение светской власти. Это было последним делом собрания; оно вслед за тем разошлось, и все епископы, простившись с королем, стали готовиться к возвращению в свои епархии[518]. Прежде отъезда, Григорий просил помилования человеку, который с такой злобой и бесстыдством преследовал его своими клеветами. Гильперик был тогда в милостивом расположении духа, от радости ли, что кончились затруднения, к которые он был вовлечен заботами о чистоте своей супружеской чести, или ему желательно было смягчить снисходительностью обиды турского епископа. По его ходатайству, король отменил смертную казнь и оставил только пытку, которая, по римским законам, налагалась не в виде наказания, но как дополнение допроса[519].
