Сначала Клотер не слушал ни просьб, ни требований, предъявлял свои супружеские права, ссылаясь на законы предков, и грозился лично пойти схватить и возвратить беглянку. Когда народные слухи или письма друзей сообщали Радегонде подобные известия, тогда, объятая страхом, она подвергала себя усиленным строгостям, посту, бдениям, носила власяницу, в надежде сподобиться небесного заступления и вместе с тем уничтожить прелесть свою в глазах человека, преследовавшего ее любовью[452]. Чтоб увеличить разделявшее их расстояние, она переехала из Тура в Пуатье, из приюта св. Мартина под покровительство не менее чтимого св. Илария. Однако король не терял бодрости и однажды прибыл уже в Тур, под ложным предлогом богомолья; но сильные представления святого Жерменя, знаменитого парижского епископа, остановили дальнейший путь его[453]. Опутанный, если можно так выразиться, этим нравственным могуществом, перед которым склонялась бурная воля варварских королей, он согласился, утомленный борьбой, на то, чтобы дочь королей тюрингских основала в Пуатье женский монастырь по примеру, поданному в Арле знатной галло-римской матроной, по имени Цезариею, сестрой епископа Цезария или святого Кесария[454].
Все, что Радегонда получила от своего мужа, по германскому обычаю, в приданое и утренний дар, все посвятила она на учреждение духовного общества, которое должно было заменить для нее семейство, истребленное победами и подозрительным тиранством завоевателей ее родины. На принадлежавшей ей земле у ворот города Пуатье она повелела заложить основание нового монастыря, убежища, отверстого для тех, которые желали укрыться в уединении от обольщений мира или насильствий варварства. Не смотря на старания королевы и содействие пуатьеского епископа Пиенция (Pientius), прошло много лет, пока не были окончены здания[455]. То была римская вилла со всеми угодьями, садами, портиками, банями и церковью. Для символического ли значения, или на случай вещественной безопасности от насилий того времени, строитель придал воинственный вид наружной ограде этой мирной женской обители. Стены ее, подобно крепостным, были высоки и толсты, а на главном фасаде возвышалось несколько башень[456]. Эти приготовления, немного странныя, действовали на воображение, и слухи об успехах постройки далеко разносились в народе, как великая новость. — «Смотрите», — говорили таинственным языком того времени: «вот создается у нас ковчег против потопа страстей и мирских волнений[457]».
День, когда все было готово и королева вступила в это убежище, откуда, по данному ею обету, не должна была выходить во всю жизнь, был днем народного празднества. Городские площади и улицы, по которым ей следовало проходить, были наполнены несметными толпами; кровли домов покрыты были зрителями, жаждавшими увидеть ее на пути или посмотреть как запрутся за ней монастырские ворота[458]. Она шла пешком, сопровождаемая множеством молодых девиц, готовившихся разделить ее заключение и привлеченных к ней славой ее христианских добродетелей, а может-быть также и блеском ее сана. Они были большей частью галльского происхождения, дочери сенаторов[459], воспитанные в скромности и спокойствии домашнего быта тем самым, лучше соответствовали требованиям материнской заботливости и благочестивым намерениям их начальницы, чем бо женщины франкского племени вносившие даже в монастырь некоторые из природных пороков варварства. Усердие последних было пламенно, но кратковременно; не способные соблюдать ни правил, ни умеренности, они мгновенно переходили от суровой строгости к совершенному забвению всякого долга и подчиненности[460].
Эта уединенная и мирная жизнь, которой Радегонда так давно жаждала, наступила для нее в конце 550 года. Согласно с мечтами ее, жизнь эта была каким-то соединением монастырской строгости и изнеженной утонченности образованного общества. Словесность занимала первое место между упражнениями, возложенными на братство; ей должно было посвязать по два часа ежедневно, а остальное время предоставлялось набожным занятиям, чтению священных книг и женским рукодельям. Одна из сестер читала вслух, пока остальные работали, а самые сведущие, вместо того, чтобы прясть, шить или вышивать узоры, занимались в другом покое переписыванием книг для умножения их копий[461]. Строгие во многих отношениях правила, как например — воздержание от вина и мяса, допускали однако некоторые удобства и даже удовольствия светской жизни; были дозволены частые омовения теплой водой в просторных купальнях, разного рода забавы и между прочим игра в кости[462]. Основательница и главнейшие из монахинь принимали у себя не только епископов и духовных, но даже и знатных светских особ. Нередко устраивался роскошный стол для гостей и посетителей; их угощали вкусными закусками, а иногда и настоящим пиром, за которым, из вежливости, потчевала сама королева, не принимая однако в нем участия[463]. Эта потребность общежития влекла за собой в монастыре собрания иного рода: в нем, в разные времена, разыгрывались драматические сцены, в которых принимали участие, в блестящих одеждах, посторонние девицы и, без сомнения, также и монастырские послушницы[464].
Таков был порядок, который учредила Радегонда в своей пуатьеской обители, соединяя личные свои склонности с преданиями, сохранившимися более полувека в знаменитом монастыре арльском. Устроивши все таким образом и дав первое движение, она отказалась, по христианскому ли смирению, или из политических видов, от всякой официальной власти, приказала избрать целым обществом игуменью, на которую однако же сама указала, и подчинилась, вместе с другими сестрами, ее безусловной воле. Она возвела в этот сан преданную себе женщину, гораздо моложе себя летами, по имени Агнесу, девицу галльского происхождения, которую полюбила еще ребенком[465]. Добровольно снизойдя в звание простой инокини, Радегонда стряпала в свою очередную неделю на кухне, мела дом, носила дрова и воду наравне с другими; но, не смотря на это наружное равенство, она оставалась в монастыре царицею, по обаянию своего королевского происхождения, по титлу основательницы, превосходству ума, сведений и доброты сердца[466]. Она поддерживала монастырский устав или изменяла его по своему усмотрению; она укрепляла колебавшиеся души ежедневными увещаниями, изъясняла и толковала юным подругам своим текст Священного Писания, соединяя эти важные поучения с ласковыми речами, исполненными сердечной кротости и нежности, совершенно женственной: «Вы избранные мною дочери мои; вы, юные растения, предмет забот моих, вы очи мои, вы жизнь моя, спокойствие мое и все мое благополучие[467]».
Уже более пятнадцати лет пуатьеский монастырь привлекал на себя внимание христианского мира, когда Венанций Фортунат, в своем богомольном и приятном странствовании по Галлии, посетил эту обитель, как самый примечательный предмет, встретившийся ему в путешествии. Он был принят с лестным отличием; внимание, которое королева привыкла оказывать умным и образованным людям, было ему расточаемо, как самому знаменитому и любезному гостю. Она и игуменья осыпали его ласками, учтивостями и особенно похвалами.
