Отвращая все более и более мысли свои от людей и дел того жестокого и грубого века, она с ужасом видела приближение своего совершеннолетия и минуты, когда должна была сделаться супругой короля, у которого находилась в плену. Наконец, дано было приказание отвезти ее в королевское местопребывание для совершения брака; но увлеченная чувством непреодолимого отвращения, она убежала; ее настигли, вернули, и обвенчанная против воли в Суассоне, она сделалась королевой, или лучше сказать, одной из королев нейстрийских Франков; ибо Клотер, верный обычаям древней Германии, не довольствовался одной супругой, хотя имел также и наложниц[435]. Невыразимое отвращение, которого в такой душе, какую имела Радегонда, не могла ослабить прелесть богатства и власти, было последствием этого насильственного союза короля варваров с женщиной, невозвратно удаленной от него нравственным превосходством, сообщенным ей тем воспитанием которое сам же он велел дать ей и желал в ней найти.
Чтоб уклониться, хотя отчасти, от обязанностей своего сана, тяготевшего над ней словно цепи, Радегонда возлагала на себя другие оковы, по-видимому, еще более тяжкие. Она посвящала все досуги свои благотворению или христианским добродетелям; лично обрекла себя хождению за больными. Королевский дом в Атье, где она была воспитана и который получила в брачный подарок, обращен был в богадельню для убогих женщин. Одним из увеселений ее было приезжать туда не для простого посещения, но для исполнения, в самых тягостных подробностях, обязанности больничной сиделки[436]. Праздники нейстрийского двора, шумные пиры, опасные охоты, воинские смотры и игры, общество грубых и невежественных вассалов, утомляли ее и наводили на нее скуку. Но если являлся какой либо епископ или клерк, вежливый и начитанный, человек миролюбивый и кроткий в беседе, то она тотчас оставляла для него всякое другое общество, проводила с ним долгие часы и когда наставало время отъезда, щедро одаряла его в знак воспоминания, много раз с ним прощалась и потом снова предавалась скуке[437].
Она всегда медлила явиться к обеду, за который должна была садиться вместе с мужем, то по забывчивости, то с намерением предаваясь между-тем поучительному чтению или благочестивым занятиям. Ее надо было звать по нескольку раз и король, наскучив ожиданием, часто с ней ссорился, не успевая однако сделать ее ни торопливее, ни исправнее[438]. Ночью она вставала от него под каким либо предлогом, уходила спать на земле, на простой рогоже или власянице, и возвращалась на супружеское ложе, окоченев от холода, соединяя странным образом христианские истязания плоти в неодолимым отвращением, которое чувствовала к мужу[439]. Однако такие знаки отвращения не охлаждали любви нейстрийского короля: Клотер был человек не очень щекотливый в этом отношении; он желал только обладать женщиной, которой красота нравилась ему, и нисколько не заботился о ее душевных страданиях. Отвращение Радегонды ему досаждало, не причиняя истинной скорби, а в домашних ссорах он только говаривал с сердцем: «Это монахиня у меня, а не королева[440]».
И действительно, этой душе, для которой были порваны все узы, связывавшие ее с миром, оставалось только одно прибежище — жизнь монастырская. Радегонда стремилась к ней всеми мыслями, но препятствия были велики, и протекло шесть лет, пока она решилась побороть их. Новое семейное несчастье придало ей на то силы. Брат ее, выросший при нейстрийском дворе заложником тюрингского народа, был умерщвлен по повелению короля, может-быть за какие нибудь патриотические жалобы или легкомысленные угрозы[441]. Лишь-только эта страшная весть дошла до королевы, как решение было принято, но она тщательно скрывала его. Стараясь отыскать человека, способного освободить ее, она отправилась в Нойон, под предлогом искать духовного утешения, к епископу Медару, сыну Франка и Римлянки, лицу, знаменитому тогда во всей Галлии по своей святости[442]. Клотер, ровно ничего не подозревал в этом благочестивом поступке и не только не противился, но даже сам приказал королеве уехать, потому-что слезы ее ему надоели и он желал скорее видеть ее более спокойной и менее мрачною[443].
Радегонда нашла нойонского епископа в церкви; он священнодействовал у алтаря. Когда она подошла к нему, то волновавшие ее чувства, которые она до того времени удерживала, внезапно излились, и первыми словами ее был вопль отчаяния: «Пресвятой пастырь, я хочу покинуть мир и надеть монашеское платье! молю тебя, пресвятой пастырь, посвяти меня Господу[444]». Не смотря на свое религиозное бесстрашие и ревность к обращению, епископ, удивленный такой неожиданной просьбой, колебался и просил срока на размышление. Ему, действительно, предстояло опасное дело — расторгнуть королевский брак, заключенный по салийскому закону и германским обычаям, которых хотя и гнушалась церковь, однако терпела еще из боязни вовсе отчудить от себя умы варваров[445].
Сверх того, к этой внутренней борьбе святого Медара между благоразумием и усердием присоединилась борьба другого рода. Франкские владетели и воины, сопровождавшие королеву, окружив его, закричали ему с грозными движениями: «Не смей постригать женщину, соединенную с королем! берегись похищать у государя королеву, торжественно с ним сочетавшуюся». Самые свирепые, наложив на него руки, насильно совлекли его со ступеней престола на средину церкви, между-тем как королева, испуганная смятением, укрылась с своими женщинами в ризнице[446]! Там, собравшись с духом и не предаваясь отчаянию, она придумала средство, в котором столько же видна женская хитрость, сколько и твердость воли. Дабы сильнее искусить и подвергнуть более трудному испытанию религиозную ревность епископа, она накинула на свою королевскую одежду платье затворницы и, переодетая таким образом, пошла в алтарь, где сидел святой Медар, печальный, задумчивый и в нерешимости[447]. — «Если ты медлишь постричь меня» — сказала она ему твердым голосом: «и более боишься людей, нежели Бога, то ответишь за то, и Пастырь спросит у тебя душу овцы своей[448]». Это неожиданное зрелище и таинственные слова поразили воображение престарелого епископа и внезапно оживили в нем ослабевшую волю. Ставя свою пастырскую совесть выше человеческих страхов и политической осторожности, он перестал колебаться, и собственной властью расторг супружество Радегонды, посвятив ее, возложением рук, в диакониссы[449]. Франкские владетели и вассалы также были увлечены и не смели силой вернуть в королевское местопребывание ту, которая отныне имела в глазах их двойную святость, как королева, и как женщина, посвятившая себя Богу.
Первой мыслью вновь обращенной (так называли тогда тех, кто отрекался от мира) было сложение с себя всего, чтò на ней было дорогого. Она сложила на престол свой головной убор, запястья, застежки из драгоценных камней, бахрому одежды, вытканную из золотых нитей с пурпуром; собственноручно сломала богатый пояс из цельного золота, говоря: «Отдаю его на бедных[450]»; после того решилась укрыться от опасности поспешным бегством. Свободная в выборе пути, она направилась на юг, удалившись для бòльшей безопасности от средоточия франкских владений, или, может-быть, побуждаемая влечением к тем странам Галлии, где варварство произвело менее опустошений; она достигла Орлеана и спустилась вниз по Луаре до Тура. Там, под защитой многочисленных убежищ, устроенных при гробе св. Мартина, она остановилась в ожидании, на что решиться супруг ее, которого она покинула[451]. Она вела таким образом несколько времени беспокойную и тревожную жизнь изгнанников, скрывающихся под сенью базилик, опасаясь быть схваченной при малейшем шаге вне спасительной ограды, посылая к королю письма, то гордые, то смиренные, уговаривая его, через посредство епископов, отказаться от желания снова ее видеть и дозволить ей исполнить ее монашеские обеты.
