Узнав по народному волнению, а может-быть и от самого убийцы, о произошедшем, Фредегонда захотела насладиться страшным удовольствием посмотреть на своего умирающего врага. Она поспешила в дом епископа, в сопровождении герцогов Ансовальда и Беннолена, из которых ни тот, ни другой не знали ни об участии ее в этом преступлении, ни того, при какой странной сцене должны были присутствовать. Претекстат лежал на одре своем; на лице его были все признаки близкой кончины, но он сохранял еще чувство и память. Королева скрыла свою радость и, приняв вид сострадания, сказала умирающему с царственным достоинством: «Прискорбно, святой епископ, и нам и всему твоему народу, что такое бедствие постигло твой уважаемую особу. Дай Бог, чтобы нам указали того, кто дерзнул совершить такое ужасное дело, дабы воздать ему казнью, соразмерной с его преступлением[313]».

Старец, все подозрения которого подтвердились этим самым посещением, приподнялся на своем страдальческом ложе и, устремив взоры на Фредегонду, отвечал: «А чья рука нанесла этот удар, как не та, которая умерщвляла царей, так часто проливала кровь невинных и причинила столько бед королевству[314]». Ни малейшее смущение не обнаружилось на лице королевы; и как-будто слова эти не имели для нее никакого значения и были простым следствием лихорадочного расстройства, она продолжала самым спокойным и ласковым голосом: «У нас есть искусные врачи, которые могут излечить эту рану; позволь им посетить тебя[315]». Терпение епископа не могло удержаться перед таким бесстыдством, и в порыве негодования, истощившем последние его силы, он сказал: «Я чувствую, что Богу угодно отозвать меня от мира сего, но ты, замыслившая и устроившая покушение, лишающее меня жизни, ты будешь во веки веков предметом омерзения, небесное правосудие отмстит кровь мою на главе твоей». Фредегонда удалилась, не сказав ни слова, и через несколько минут Претекстат испустил последний вздох[316].

При этом известии весь город Руан впал в уныние; все граждане, Римляне и Франки, без различия племени, соединились в общем чувстве печали, смешанной с ужасом. Первые, не имея за пределами своего города никакого политического значения, могли выражать только горесть, бессильную пред злодейством, главной виновницей которого была королева; но Франки, по-крайней-мере некоторые из них, именно те, кому богатство или наследственное дворянство давало титул владетелей, могли, по древнему праву германской вольности, говорить громко кому бы то ни было и искать правосудия на всяком виновном[317]. В окрестностях Руана было несколько таких независимых владельцев, исполнявших судейскую обязанность в самых важных делах, и столь же гордых своим личным правом, как и усердных в охранении древних обычаев и народных учреждений. В числе их был человек с сердцем и увлечением, в высшей степени одаренный той мужественной откровенностью, которую завоеватели Галлии считали добродетелью своего племени; такое понятие, сделавшись народным, породило впоследствии новое слово franchise, чистосердечие. Этот человек собрал нескольких друзей своих и соседей и уговорил их на громкий поступок: объявить Фредегонде призыв к суду.

Все они сели верхом и из поместья, лежавшего близ Руана, поехали в жилище королевы, находившееся в самом городе. По приезде их, только один, а именно присоветовавший это посещение, был допущен к Фредегонде, которая, удвоив бдительность со времени своего злодеяния, соблюдала тщательную предосторожность; прочие остались в сенях или под портиком дома. На вопрос королевы, чтò ему нужно, глава посольства отвечал с выражением сильного негодования: «Много ты на своем веку совершила злодеяний, но самое ужасное из всех то, которое ты сделала недавно, приказав умертвить служителя Божия. Да явит Себя Господь вскоре мстителем за невинную кровь! Но пока, мы все будем преследовать преступника, дабы не было тебе возможности совершать подобные злодейства». Высказав эту угрозу, Франк вышел, оставив королеву взволнованной до глубины души таким объявлением, вероятные последствия которого были для нее не безопасны, особенно при ее вдовстве и одиночестве[318].

Вскоре смелость возвратилась к Фредегонде и она приняла решительное намерение. Она послала одного из своих служителей к франкскому владетелю сказать ему, что королева приглашает его к обеду. На приглашение это Франк, возвратившийся к своим товарищам, отвечал так, как следовало благородному человеку: он отказался[319]. Служитель, передав ответ, снова явился просить его, если он не хочет остаться обедать, то не примет ли, по-крайней-мере, какого-либо пития, дабы не оскорбить королевского дома, выйдя из него натощак. От подобного приглашения нельзя было, по тогдашнему обыкновению, отказаться; привычка и приличие, как тогда его разумели, превозмогли на этот раз негодование, и Франк, уже готовившийся садиться на лошадь, остался ждать в сенях с своими друзьями[320].

Через минуту вышли служители с широкими кубками, наполненными напитком, который люди варварского происхождения охотнее всего пили в не обеденное время; то было полынное вино, подслащенное медом. Тому из Франков, который получил приглашение королевы, было поднесено первому. Он, не подумав, разом осушил душистую влагу; но едва допил последнюю каплю, как жестокая раздирающая боль, показала ему, что он проглотил сильнейший яд[321]. Он потерялся на минуту под влиянием этого страшного ощущения, но когда увидел, что товарищи намерены последовать его примеру и сделать честь полынному вину, то закричал им: «Не касайтесь этого напитка, бегите, несчастные, бегите, не то погибнете вместе со мною!» Слова эти поразили Франков паническим страхом; мысль об отраве, нераздельная в то время с мыслью о колдовстве и порче, близость таинственной опасности, которую нельзя им было отразить мечем, все это обратило в бегство людей, не отступавших в битве. Они все бросились к коням; отравленный также успел сесть верхом, но зрение его слабело, руки не могли держать поводьев. Унесенный конем своим вслед за другими, он отъехал несколько сот шагов и упал мертвый[322]. Слух об этом происшествии далеко разнес суеверный ужас; никто из поместных владельцев руанской епархии не дерзал призывать Фредегонду на великий суд, который, под именем маля, mâl, собирался по-крайней-мере дважды в год.

Епископ Байёский, Левдовальд, бывший старшим викарием руанского епископства, должен был принять управление епархиальной церковью, пока престол оставался праздным. Он прибыл в Руан и разослал оттуда всем областным епископам известие о насильственной кончине Претекстата; потом, созвав из городского духовенства муниципальный собор, приказал закрыть, по приговору этого собрания, все руанские церкви и не отправлять в них никакой службы, пока всенародное исследование не наведет на след виновников и сообщников преступления[323]. Несколько человек галльского происхождения и низкого звания взято было по подозрению и допрошено; большая часть их знала об умысле на жизнь епископа и даже получала по этому делу предложения и подарки; их признания подтверждали общее подозрение, лежавшее на Фредегонде, но они не назвали по имени ни одного из двух ее соучастников, ни Мелантия, ни архидиакона. Королева, чувствуя, что для нее ничего не значит это духовное следствие, приняла под свое покровительство всех подсудимых и открыто доставила им способы освободиться от судебного преследования или бегством, или вооруженным сопротивлением[324].