Пока они сидели кружками, разговаривая между собой дружески, но с некоторой осторожностью, ибо не доверяли друг другу, неожиданно вошел человек, которого большая часть знала только по имени. То был Аэций, родом Галл и архидиакон парижской церкви.
Поклонившись епископам, он с крайней поспешностью завязал самый щекотливый разговор и сказал им: «Послушайте меня, собравшиеся здесь служители Господа; настоящий случай для вас значителен и важен. Вам предстоит или покрыть себя блеском чистой славы, или потерять в общем мнении имя слуг Божиих. Дело в выборе; явите же себя правосудными и твердыми, и не погубите своего брата[253]». За этим воззванием последовало глубокое молчание; епископы, недоумевая, не был ли пред ними подосланный Фредегондой подстрекатель, ответствовали наложением перста на губы, в знак молчания. Они с ужасом вспоминали дикие крики франкских воинов и удары секир их, раздававшиеся о церковные двери. Почти все, а Галлы в особенности, страшились навлечь на себя подозрение недоверчивой преданности этих буйных вассалов; они остались неподвижны и словно остолбенели на своих седалищах[254].
Но Григорий Турский, более других чистый совестью, негодуя на такое малодушие, принял на свой счет речь и увещания архидиакона Аэция. — «Прошу вас», — сказал он: — «внемлите словам моим, пресвятые служители Божии, а вы особенно, кому доступны близкие беседы с королем. Подайте ему совет благочестивый и достойный священнического сана; ибо надо страшиться, чтобы не навлек он на себя Божеского гнева ожесточением своим против служителя Господа, и не лишился бы своего царства и славы[255]». Франкские епископы, к которым речь эта преимущественно относилась, молчали вместе с другими, и Григорий продолжал с твердостью: «Припомните, владыки мои и собратья, слова пророка, изрекшего: «Страж, аще увидит меч грядущ, не вострубит трубою и людие не охранят себе, и нашед меч, возмет от них душу, убо беззакония ради своего взясь, а крове ее от руки стража взыщу». Не храните же молчания, но говорите громко и не скройте от короля его неправды, да не приключится ему зла и да не будете вы за то в ответе[256]». Епископ остановился, ожидая ответа, но никто из присутствующих не сказал ни слова. Они поспешили удалиться: одни, чтоб отклонить от себя всякое соучастие в подобных речах и укрыться от грозы, уже разразившейся, как им казалось, над главой их собрата; другие, как Бертран и Рагенемод, чтоб изгибаться перед королем и пересказать ему новости[257].
Гильперик был немедленно извещен в подробности обо всем происшедшем. Льстецы его сказали ему, что в этом деле, таковы собственные их слова, нет у него злейшего врага, как турский епископ. Объятый гневом, король тотчас послал одного из своих царедворцев как-можно-поспешнее отыскать епископа и привести к нему. Григорий повиновался и последовал за вожатым спокойно и безбоязненно[258]. Он нашел короля не во дворце, а в шалаше, сплетенном из ветвей, посреди шатров и бараков его воинов. Гильперик стоял; с правой стороны его был Бертран, епископ бордоский, а с левой Рагенемод, епископ парижский, пришедшие играть роль доносчиков на своего собрата. Перед ними стояла широкая скамья, уставленная хлебами, вареным мясом и различными блюдами, назначенными для угощения всякого нового пришельца; ибо обычаи и некоторый род придворного обряда требовали, чтобы никто, посетив короля, не уходил прочь, не вкусив чего-либо от стола его[259].
Гильперик, видя мужа, которого он призвал в гневе, и зная непоколебимость его перед угрозой, притворился, чтоб лучше достигнуть своей цели. Изъявляя вместо досады кротость и шутливость: — «О, епископ» — сказал он: — «долг твой каждому воздавать справедливость, а вот я не могу ее от тебя добиться; напротив того, ясно вижу, потворствуешь ты неправде и оправдываешь пословицу: ворон ворону глаза не выклюет[260]». Епископ не счел приличным вдаваться в шутку; но с почтением прежних подданных римской империи к верховной власти, почтением, которое, по-крайней-мере, в нем не подавляло ни личного достоинства, ни чувства независимости, он отвечал с важностью: «Кто из нас, о король, уклоняется от пути истины, тот может быть исправлен тобою; но если ты сам неправ, кто остановит тебя? Мы тебе говорим и, если угодно тебе, ты нам внемлешь; а неугодно, кто осудит тебя? Один Тот, кто рек, что Он само Правосудие[261]». Король прервал его и отвечал: «Епископы все оправдывали меня; один ты не воздаешь мне должного; но я сумею обесчестить тебя в глазах народа, да узнает всякий, что ты муж неправосудный. Я соберу жителей Тура и скажу им: Возвысьте глас ваш на Григория и вопите, что он несправедлив и никому не дает правосудия; и пока они будут кричать это, я прибавлю: Я, король, не могу добыть себе от него справедливости; кàк же, вы, сущие подо мною, себе ее добудете[262]?
Такое лукавое лицемерие, под личиной которого всевластный человек старался явить себя притесненным, возбудило в сердце Григория презрение, с трудом им удержанное и придавшее его речи более сухое и высокомерное выражение. «Если я несправедлив, возразил он, то не ты знаешь это, а Тот, Кому открыта моя совесть и Кто читает в глубине сердец; а народные крики, которые ты возбудишь, не приведут ни к чему, ибо всякий будет знать, что они от тебя исходят. Но довольно; у тебя есть законы и уставы, изучай их со вниманием; и если не соблюдешь того, чтò в них предписано, знай, что есть суд Божий над главою твоей[263]».
Эти строгие слова подействовали на короля, и он, как-бы желая изгладить в уме Григория неприятное впечатление их, принял ласковый вид, и, указывая рукой на чашу с отваром, стоявшую между хлебов, мясных блюд и кубков, сказал: «Вот похлебка, которую я велел приготовить по-твòему; в ней ничего нет, кроме курицы и горсти серого гороху[264]». Эти последние слова сказаны были с намерением польстить самолюбие епископа; ибо святые мужи того времени и вообще все, стремившиеся к христианскому совершенству, воздерживались от тяжелых мяс, как слишком сытных, и питались только овощами, рыбой и птицами. Григорий не дался в обман при этой новой хитрости и, покачав головой в знак отказа, ответствовал: «Пища наша должна быть в исполнении воли Божией, а не в наслаждении вкусными яствами. Ты, укоряющий других в неправосудии, дай обещание чтить законы и уставы, и мы поверим тогда, что ты домогаешься одной справедливости[265]». Король, не желавший ссориться с турским епископом и в случае надобности не жалевший клятв, надеясь найти впоследствии какое-нибудь средство от них отвертеться, поднял руку и клялся, именем Всемогущего Бога, никоим образом не нарушать закона и уставов. Тогда Григорий взял хлеб и отпил немного вина, род гостеприимного приобщения, от которого нельзя было отказаться под чужим кровом, сильно не погрешив против вежливости и уважения. Примирившись, по-видимому, с королем, он с ним расстался и удалился в свое жилище, в базилику св. Юлиана, по близости от императорского дворца[266].
В следующую ночь, когда турский епископ, отслужив всенощную, отдыхал в своем покое, услышал он сильный стук у дверей дома. Удивившись этому шуму, он послал вниз одного из своих служителей, который, возвратившись, доложил ему, что посланные от королевы Фредегонды желают его видеть[267]. Когда эти люди были впущены, то, сделав ему приветствие от лица королевы, объявили, что пришли просить его не противодействовать ее желаниям в деле, предоставленном решению собора. Они прибавили таинственно, что имели поручение посулить двести фунтов серебра, если он обвинит Претекстата, подав голос против него[268]. Турский епископ с обычным своим благоразумием и хладнокровием спокойно возразил, что он не один судья в этом деле, и что голос его, на какую бы сторону ни склонился, ничего решить не может. — «Истинно так» — отвечали посланные «ибо все другие уже дали нам свое слово; мы желаем только, чтобы ты не противоречил». Епископ отвечал с прежним видом: «Когда бы вы дали мне тысячу фунтов золота и серебра, и тогда нельзя было бы мне поступить иначе, как угодно Владыке; я могу обещать вам только согласиться с прочими епископами в том, на что они решатся по церковным уставам[269]». Посланные ошиблись на счет смысла этих слов, от-того ли, что не имели ни малейшего понятия о церковных уставах, или потому-что вообразили, будто слово владыка относилось к королю, которого в обыкновенном разговоре означали этим простым титулом; рассыпавшись в благодарности, они удалились довольные тем, что могли передать королеве ответ, по их мнению удовлетворительный[270]. Ошибка их избавила епископа Григория от новых докук и доставила ему возможность отдохнуть до утра.
