В глубине гостиной мать, окруженная толпой обожателей вроде Синди и незнакомых мне женщин и мужчин, стояла на табурете с поднятыми во втором арабеске руками, копируя собственный портрет, висевший у лестницы в библиотеке. Потом она опустила руки и огляделась. Я думал, что она заметит меня, но она не заметила.

– Во как приходится себя держать, – объяснила мать. – Иначе разнесет, как бочку.

– Целеустремленность и воля, – подхватила Синди. – Вот в чем класс.

– Класс? – переспросил отец Грег, подходя к ним. – Гвен ежегодно показывает нам класс. – Мать сошла с табурета, и отец Грег поцеловал ее в щеку. – Каждый год вы все выше поднимаете планку. Какой праздник! Только вы можете превзойти себя!

Мать немного смутилась.

– Истинная правда, – снова вмешалась Синди. – Я хочу, чтобы мои мероприятия устраивала ты. Кроме шуток. Проконсультируешь меня по открытию новой выставки?

– В вашем исполнении все кажется легким, не требующим усилий, – продолжил отец Грег. – Это больше, чем умение, – это искусство. Уверен, ваши поклонники согласятся. – Мать сделала плие. – С некоторыми я бы очень хотел пообщаться лично, если вы будете столь любезны, – добавил он.

– Те, кто вам нужен, на террасе, – сказала мать.

Они с Синди засмеялись, а отец Грег изобразил притворно-виноватую мину. Меня замутило от этой игры – словно быть искренним означает проиграть.

Мать предложила его проводить. Отец Грег взял ее под руку, и они пошли на застекленную террасу. В открытую дверь было видно мужчин, развалившихся в креслах с сигарами. Спустившись на пару ступенек, отец Грег приветственно помахал, и в ответ раздались громогласные приветствия. Мать плотно закрыла дверь. В воздухе повисла густая табачная вонь, а за отцом Грегом осталось заряженное негативом пространство, как после животного, которое улепетывает в чащу с треском сучьев и шелестом листвы.

Мы с Синди оказались рядом, и она тут же принялась оглядывать комнату.

– Я слышала, тебе нравится работать с отцом Грегом, – начала она. – По-моему, это прекрасно. Джеймс тоже начал работать в приходе Драгоценнейшей Крови Христовой. Он в восторге и уже прислуживает у алтаря.

Я еще не видел Джеймса в роли алтарника, но, с другой стороны, в последнее время я мало волонтерствовал. Конечно, отец Грег уделяет время и другим – ему нужна помощь не только в сборе средств, он же наш священник, но на душе у меня стало тяжело при мысли, что отец Грег утешает Джеймса. Разве не я, как мне казалось, больше всего нуждаюсь сейчас в нем? Он единственный, который не говорит со мной сквозь зубы, как та же Синди: ее улыбка давала понять, что она меньше всего сейчас хочет стоять рядом со мной.

Я прошел через столовую к буфету. В кухне у встроенных духовок Елена спорила с двумя поварами, размахивая обгорелой деревянной ложкой. Она меня заметила, но не прервала свою тираду. Повара ее не слушали, и она кричала им в спину, пока те продолжали работать.

– Елена, – тихо позвал я, но здесь было слишком шумно и суетно. Я столкнулся с возвращавшимся в кухню официантом. Поднос с очистками от креветок полетел на пол. Официант чертыхнулся, и я поспешил отойти за стол-остров. Из ведра со льдом за спиной бармена я стащил бутылку белого совиньона и незаметно вышел через заднюю дверь. Праздничный шум вылетел за мною во двор. Выйдя из светлого пятна прожектора над дорожкой, я закричал в небо. Никто не ответил – мой голос будто растворился в темноте.

Пройдя через газон ко второму гаражу, я поднялся в квартиру Елены. Дверь оказалась заперта, но через окно я видел ее маленькую комнату с простой мебелью, напоминавшую хорошо обставленную монашескую келью: книжная полка, кресло, гардероб и заправленная, очень опрятная кровать. К подставке лампы прислонены две фотографии в рамках – дочь Елены Тереза и сын Матео. На первой фотографии Терезу обнимал за плечи папаша, Кандидо.

Привалившись к двери, я пил, глядя в ночную темень. Только когда шаги Елены прошелестели по дорожке из кухни и простучали по лестнице, я понял, что меня трясет от холода. Я спрятал бутылку за цветочным горшком на крошечном крыльце. Елена ее все же заметила, но хоть не в моих руках, поэтому ничего не сказала, только обняла меня.

– M’ijo, – сказала она, – не плачь. Пожалуйста, не плачь, – повторяла она, держа меня в объятиях.

Она впустила меня в комнату, усадила на свою маленькую кровать и, продолжая обнимать, что-то бормотала по-испански. Я не сразу разобрал «Аве Марию». «Святая Мария, Матерь Божия, молись за нас, грешных, ныне и в час смерти нашей». Не знаю, сколько раз Елена повторила молитву, но в конце концов и я начал повторять за ней, тоже по-испански, хоть и больно было говорить стиснутым горлом.

– Не плачь больше, пожалуйста, – сказала Елена. Встав, она перенесла к двери собранный чемодан, потом достала из-под раковины в маленькой ванной косметичку и начала складывать в нее туалетные принадлежности.

– Может, останешься? – Я проявил малодушие: ведь сейчас канун Рождества, семья Елены ждет ее в Бронксе! Она и так задержалась сегодня. Я знал, что она хотела успеть к полуночной мессе в своей церкви.

Закончив сборы, Елена выключила свет. Комнату освещала только лампочка на крыльце.

– Можешь сегодня спать здесь, – предложила она. – Я не против. Только уж будь умницей. – Елена стояла у двери, и я не видел ее лица. Она была всего лишь силуэтом в свете лампы на маленьком крыльце. – Пожалуйста, – снова сказала она и, ничего не добавив, подхватила вещи и поспешила вниз, в гараж, к своей машине, чтобы поехать наконец в отпуск.

Над кроватью висело распятие, привлекшее мое внимание, еще когда я пил на крыльце из горлышка. Прощение, как меня учили, – это путь к миру, но пока, думал я, сойдет и покой. Проваливаясь в забытье, я чувствовал, как язык становится вялым и толстым. Когда давно пьешь в одиночестве, уже не обольщаешься мыслью, что голова остается ясной и соображаешь ты четко. Ты распадаешься на части и понимаешь это, тебе хочется превратиться в бесформенную груду, подобно тающему снеговику, стать грязной лужей, а потом исчезнуть.

Рождественским утром я с трудом вытащил себя из квартиры Елены и поплелся в дом принять душ. Я был слабым и дерганым и, стоя под горячими струями, надеялся выпарить токсины. Мы с матерью мучились похмельем по отдельности, договорившись не открывать подарки у елки, не пить эгног за завтраком и не есть пшеничные лепешки с топлеными сливками, что столько лет было нашей семейной традицией. Болью било от самых простых, обыденных вещей, и мать пряталась от этой боли под одеялом большую часть дня.

Я несколько раз звонил отцу Грегу и попадал на автоответчик, но сообщения не оставил. Сегодня Рождество – наверняка его пригласили в чей-то дом. Если его нет в приходе, кому мне еще звонить? Вряд ли Донован-старший захочет пообщаться, а если и захочет, я не знаю, как связаться с ним по телефону – как-то ни разу не пришлось.

Вспомнилось утро несколько недель назад, когда я в последний раз видел Донована-старшего. Из очередной длительной поездки по Европе он вернулся в пятницу, когда я уже лег спать. Наутро я встал поздно и застал его в кухне с очередной газетой. Рядом высилась аккуратная стопка уже прочитанных, а из стоявшей рядом пепельницы, истончаясь, вился дымок. На Доноване-старшем была полосатая пижама. Я сел напротив и взял секцию «Таймс», которую он уже отложил. Он откашлялся и глубоко вдохнул своими забитыми мокротой тяжелыми легкими.

– Добро пожаловать домой, – сказал я.

– Ага. – Он зевнул и потер лицо.

– Ты многое пропустил.

– М-да? Ну, я вселял надежду в европейцев. Нефть дешевеет, туристический бизнес разоряется, ВВП за последний квартал снизился и продолжает падать. Все до смерти напуганы и не желают раскрывать карты. Ну вот как можно спасти экономику, во имя Господа? Трудом, упорным трудом! Все всегда упирается в труд. – Донован-старший сердито взглянул на меня, будто рецессия продолжалась по моей вине.