Я очень устал. В голове стоял гул – вроде стекла, застрявшего в ране. Грязные коричневые потеки, обвившиеся вокруг пальцев, высохли. Я смотрел на свои руки и не узнавал их. Я нашел тихую, мощенную булыжником улочку с решетками, через которые из метро выходил пар. Рядом была старая кирпичная арка с заброшенной дверью. Я забился туда, но так и не заснул: через решетку лезли серые клубы пара, а механическая какофония гудков, скрипа тормозов и шипенья гидравлических механизмов забивалась в уши, как холодный воздух.

Я очнулся в этой атмосфере насилия, и когда выбрался из своей кирпичной ниши, память вернулась ко мне импульсными вспышками: теплый круг света от настольной лампы, зеленый планшет, брызнувшие осколки массивного стакана, отец Грег, прижимающий к моей руке маленькое кухонное полотенце, кровавый мазок поперек его груди. Отец Дули звал меня, но отчего-то мне казалось, что он обращается к кому-то другому, к незнакомцу, хранителю моих тайн, будто они не были моими, а дожидались своего часа в ком-то еще.

Я умылся в туалете кафе, позавтракал и побрел через весь город на север, смирившись, что другого реального варианта нет: мне нужна Елена. Я никогда у нее не бывал, но знал, где она живет. Ближе к вечеру я наконец собрался с духом и спустился в метро на Юнион-сквер, где сел в поезд четвертого маршрута, идущий в Бронкс. Повсюду я видел национальных гвардейцев, по три-четыре человека: они стояли, расставив ноги, с автоматами стволом вниз на плечах и стоически рассматривали толпу, терпеливо дожидаясь какого-либо нарушения порядка, которое их присутствие делало почти неминуемым. Чем больше вооруженных постов встречалось мне в метро, тем больше я озирался, думая: может, они видят то, чего не замечаю я?

Уже в сумерках я нашел улицу Елены. На углу зашел в магазинчик, купил охапку цветов и вышел, не дожидаясь сдачи. Я не знал, что делаю. На меня смотрели со всех сторон. Никогда еще я так остро не ощущал цвет своей кожи: я оказался единственным белым в квартале. Я стоял на светофоре, желая поскорее войти в дом к Елене и закрыть за собой дверь, оставив весь мир за порогом.

Извилистая Андерклифф-авеню шла через густонаселенный район возле железной дороги, огибая подножие большого холма, застроенного старыми, дощатыми домами. Как и у всех ее соседей, у Елены имелся гараж, отстоявший от тротуара на несколько футов; к порогу вела крутая каменная лестница. Над входной дверью возвышались два этажа, отчего дом походил на маленький маяк, если бывают кубические маяки с двускатной крышей. Даже в декабре трехъярусный садик, взбирающийся вдоль лестницы по склону холма, был ярким и живым – плющ цеплялся за камни и вечнозеленые кусты.

Из глубины дома слышался вибрирующий голос какого-то исполнителя. Я задержал дыхание и позвонил. Открыла Тереза. Я сразу узнал ее по фотографии, она старше меня на два класса. Выбритая посередине головы полоска идеальным пробором делила длинные волосы, но я уставился на ее колоритные кроссовки. Тереза скрестила ноги, не отпуская ручку деревянной двери.

– Гос-споди, чего тебе тут нужно? – Она скептически взглянула на цветы. Я промолчал. – Случилось что-нибудь?

– Я видел твою фотографию, – сказал я. – Ты осенью была в волейбольной команде.

На лице Терезы появилась вызывающая улыбка.

– Я тоже твои фотки видела. У тебя вечно вид как на похоронах. – Она повернула голову и крикнула куда-то вверх: – Мами, твой второй сынок явился! – И снова мне: – У нее вообще-то отпуск!

– Я знаю, я просто вот… – Я приподнял охапку цветов.

Елена появилась на лестнице, спускаясь со второго этажа. На ней был уютный свитер, на ногах мягкие пушистые тапочки. Она просияла, и от ее улыбки мне стало спокойнее, но в ее глазах я прочел тревогу.

– Тере, отойди, дай ему пройти.

– Бьенвенидо аль Бронкс, – саркастически отозвалась Тереза.

Я протиснулся в дверь. Елена сразу меня обняла и долго держала в объятьях.

– M’ijo.

Чувствуя спиной взгляд Терезы, я попытался высвободиться, но Елена обняла меня крепче. Она отпустила меня, только когда Тереза демонстративно протолкалась мимо нас.

Елена укоризненно цокнула языком и под руку повела меня в гостиную, где пахло жареным луком. Задушевная песня закончилась, сменившись энергичной румбой. Я оглядел диван, кресло, высокую птичью клетку у стойки для стерео, целый лес комнатных растений на окне, выходившем на улицу. Над креслом висела большая картина с изображением Пресвятой Девы. Золотой диск нимба слегка светился. Хотя голова Марии была смиренно опущена, глаза искоса смотрели в глубину дома. Круглые, яркие, они следили за мной, куда бы я ни пошел.

– Вот это сюрприз, – сказала Елена, явно нервничая. – Ты один приехал?

– Да.

– Даже не знаю, что сказать.

– Может, «чем обязаны?», – не удержалась Тереза, стоя в дверях между гостиной и кухней.

Я протянул Елене охапку цветов.

– С праздником. Фелиц навидад. Я никогда не дарил тебе подарков.

Елена стиснула подол своего свитера.

– Какой сюрприз, – повторила она. – Грасиас. Грасиас. – С распущенными волосами она выглядела моложе. – Я и не ожидала никаких подарков…

– И приезда в наш дом тоже, – ввернула Тереза.

Я кивнул, жалея, что не придумал, что буду говорить, когда приду, как отбиваться от вопросов. Меня тянуло вслух констатировать факты: «Вот птичья клетка. В ней две птички, одна желтая, другая голубая».

– Тере, – сказала Елена, протянув ей цветы, – найди, куда поставить.

– Весь магазин скупил? – не удержалась Тереза, но взяла цветы и шагнула назад, в кухню.

Оттуда послышалось хлопанье дверец шкафов. Елена подвела меня к дивану и усадила.

– M’ijo, – произнесла она с грустной улыбкой. – Я счастлива тебя видеть. – Она снова обняла меня и села прямо: – Почему ж ты не позвонил? Твоя мать…. – начала Елена, но замолчала и со вздохом посмотрела на окно, превратившееся в темную стену с редкими точками света – светились окна в домах ниже по холму и слабым оранжевым отсветом подсвечивал уличный фонарь. – Я даже растерялась, – добавила она.

– Я тоже, – негромко сказал я. Мне хотелось прижаться к Елене, но я понимал, что в ее доме это будет неуместно. Мы молчали, будто снова вместе смотрели телевизор у меня в комнате, поставив тарелки с ужином на маленькие складные столики. Елена взяла меня за руку и нежно погладила. Ее дом казался настолько теплым, что я чувствовал себя снежным сугробом. Когда Тереза широким шагом вошла в гостиную, я ожидал увидеть у нее в руках две кружки дымящегося горячего шоколада, а не вазу, готовую треснуть от втиснутого в нее букета.

Тереза поставила вазу на кофейный столик и посмотрела на мать.

– Ни один парень ни разу не приходил сюда с букетом для меня, – сказала она, уперевшись рукой в бок. Елена улыбнулась дочери. – Каз даже не знает, где продаются цветы, хотя живет рядом с цветочным магазином.

– Эйден – не Каз, – заметила Елена.

– Не знаю, – отрезала Тереза. – Я сто раз слышала, какой ты замечательный, – добавила она, обращаясь ко мне.

Елена и мне рассказывала об успехах Терезы в Сент-Кэтрин. Глядя, как она покачивает бедрами, разговаривая со мной, я захотел поболтать с ней, но не знал как. Я никогда не умел разговаривать с девочками. Мне нравятся девушки, всегда говорил я себе, но кем же, черт побери, в таком случае я получаюсь с отцом Грегом? Это тоже я? Голова закружилась, и я положил затылок на спинку дивана.

– Ну ладно, – сказала Елена, встав и пригладив брюки ладонями. – Тере, поставь к столу еще стул.

– Ты останешься на ужин? – спросила меня Тереза.

– Да, – отрезала Елена, щелкнув пальцами.

Тере удалилась в кухню.

– M’ijo, – мягко сказала мне Елена, – тут что-то не так. Как ты сюда добрался?

– Спасибо, что оставляешь меня на ужин.

– Что скажет твоя мать?

– Пожалуйста, не выгоняй меня.

– Нет-нет, – заверила Елена и снова обняла меня. – Я счастлива, что ты ко мне приехал.