– Вряд ли в этом была необходимость.

– Ничего, мне было важно увидеть, как ты. – Он пристально смотрел на меня, пытаясь найти интонацию сочувствия, но не вполне ее себе представляя. Он был терпелив и позволил паузе затянуться. – Я хотел предложить тебе свой совет, – наконец сказал он, – если таковой нужен.

– О чем тут советоваться? – не выдержал я.

– Бывает, что нас кто-то обижает, не правда ли? И тогда мы сгоряча говорим то, чего на самом деле не думаем. Поэтому я и приехал. Мое дело – приглядывать за моими прихожанами. Всем порой нужна забота, и мы не должны об этом забывать. – Отец Дули редко улыбался, но сейчас сделал над собой усилие. Выглядело это отвратительно и неискренне.

– Мне не нужна ваша помощь. Я хочу, чтобы меня оставили в покое.

– Но я считаю, нам с тобой есть что обсудить. Некоторые незаконченные дела.

Я не понимал, что он от меня хочет. Неужели он не видит, что я ничего не говорил матери? Неужели ему не ясно, что я не хочу больше говорить и даже думать о случившемся? Разве я и отец Дули не можем заниматься каждый своей жизнью и разорвать отношения, как Донован-старший, – все бросить и уйти не оглядываясь? Я невольно восхитился Донованом-старшим с его умением создать собственную реальность, навязав ее остальным. У него не было времени мудрить с деталями: он изобрел собственную истину и придерживался ее. В этом была некая жестокая справедливость – как у гангстеров или религиозных фанатиков: лес рубят, щепки летят.

При всей моей неприязни к Доновану-старшему, его здравый смысл вдохновлял. Я физически не мог поехать в Драгоценнейшую Кровь Христову. Сама мысль о том, как я вхожу в приходской дом, провоцировала волну эмоций, которые я всячески старался подавить. Я не отец Грег. Я не он. Я не Джеймс и не какой-нибудь другой пацан в подвале. Я вообще ни при чем. Отца Грега не было, и в Драгоценнейшей Крови Христовой я время не проводил. Ничего не было. История стерта. Можно стереть все ее следы. Случившееся может исчезнуть совсем – дело только облегчало то, что отец Дули тоже хотел все замять.

– О’кей. – Я жестом пригласил его последовать за мной и направился в кабинет Донована-старшего. – Давайте тогда присядем.

Отец Дули колебался, но я настоял. Присев в кожаное кресло за письменным столом, я указал отцу Дули на один из стульев с прямыми спинками.

– Я лучше постою.

– Прекрасно, – сказал я, откинувшись на спинку кресла. Минуту он молчал. Я ждал.

Не дождавшись от меня слов, он тихо начал:

– Эйден, я хотел с тобой поговорить. – Он наконец присел.

Я играл с маленьким календарем в серебряной рамке на столе Донована-старшего. Отец Дули кашлянул.

– Церковь, и наш приход в том числе, приносит обществу огромную пользу. – Он снова замолчал. – Эйден, посмотри на меня, пожалуйста. Мне нужно, чтобы ты понял. Отец Грег – сложный человек. Я видел его вчера вечером – он был болен. Он и сейчас болен. Ему станет лучше, но, видимо, где-нибудь в другом месте. В нашем городе ты его больше не увидишь.

Это казалось нереальным. Я не представлял наш городок без отца Грега. Он был знаком буквально с каждым. После него останется пустота, но вместе с печалью я ощутил и гнев. Гнев из-за того пространства, которое он занимал. Выдвинув из прибора тяжелую чернильную ручку, я поднял взгляд на отца Дули, постукивая концом ручки по толстой красновато-коричневой столешнице.

– Он много сделал для нашей общины, – продолжал отец Дули. – Ты знаешь, сколько денег он выручал и для школ. Мы не можем допустить, чтобы его личные проблемы заслонили достижения его карьеры. Только подумай, что скверная история способна сотворить с хорошим человеком. Если мы это сделаем, мы рискуем погубить и то, над чем он работал. Представь все школы, семьи, детей. Мы же не хотим им навредить, правда? – Отец Дули замолчал и постучал тростью об пол. – Есть история нашей церкви, репутация нашей общины. Есть сама святая церковь, она пережила гонения и стала тем, чем является сегодня. Ты меня слушаешь? Я говорю, что нам надлежит прощать и жить дальше.

– Жить дальше, – повторил я.

– Речь не о компенсациях, Эйден. Не может быть, чтобы ты клонил к этому. Иногда приходится жертвовать своими желаниями ради общего блага. Это религия, Эйден, она больше тебя, меня, отца Грега. Она выживет, и церковь будет существовать еще долго после того, как уйдешь ты, я и другие люди. Она будет расти и дальше…

– Без меня, – сказал я. – Я туда не вернусь. Я с этим покончил и обратно не вернусь.

Отец Дули сглотнул.

– Я считаю важно подумать и о прощении. Нам подобает прощать. Когда-нибудь тебе станет легче.

– Легче? Мне легче? – Я стиснул ручку в кулаке и заговорил медленно: – Отец Дули, я не знаю, о чем вы говорите. Мы говорили о работе, помните? Файлы же помечены. Компьютерные файлы легко распознать. – Мой голос треснул. – Я говорю только о работе. Больше говорить не о чем. Я ухожу, вот и все. Конец.

– Я стараюсь говорить с тобой начистоту. – Отец Дули казался хрупким, слишком тощим для висевшей на нем одежды. – Мы сейчас говорим о важных вещах.

– Нет. – Я спохватился, что втыкаю ручку в столешницу и что столешница начала трескаться. Я попытался успокоиться маминым методом – размеренно и медленно дыша. – Я сказал, что нам больше не о чем говорить. Я там все закончил. О’кей? – Отец Дули подался вперед и хотел что-то сказать, но я его перебил: – И я никогда больше не желаю видеть отца Грега.

Отец Дули холодно посмотрел на меня и покачал головой, затем вздохнул, засопев носом.

– Пожалуй, мне пора, – произнес он, неловко сжимая и перехватывая серебряную ручку своей трости. – Мне трудно доверять тебе полностью, Эйден. Я все еще беспокоюсь за тебя.

– Вам необязательно это говорить, – возразил я. – Я не нуждаюсь в вашей заботе.

Отец Дули встал, держась за стул. Он попытался застегнуть пальто, но руки у него тряслись, и он никак не мог найти нужную петлю для верхней пуговицы.

– Еще я бы хотел добавить, что сожалею. Жаль, что ты не можешь взглянуть на ситуацию с моей точки зрения. Мне приходится думать обо всех – о большой общине.

– Я бы хотел, чтобы вы тоже подумали об уходе, – сказал я. – Окажите всем услугу.

Отец Дули направился к дверям. Он пригладил пальто и поднял голову.

– Не трудись меня провожать, – сказал он.

Я остался сидеть в кресле, глядя, как он уходит. Длинная полоса солнечного света протянулась по персидскому ковру к огромному бару-глобусу между стульев. Луч осветил южную часть Тихого океана и Южный полярный круг. Я долго смотрел на него, пытаясь вызвать в памяти образ Донована-старшего, которого я знал. Которым хотел стать. Что произошло между отцом Грегом и мной? Ничего. Если никто об этом не узнает, значит, этого никогда и не было. Этого не было. Не могло быть.

День я прожил как на автопилоте. Каждый смех, который мне удавалось издать, каждый подтверждающий кивок, когда говорил кто-то другой, помогали создать, вылепить нового меня, которого я хотел продемонстрировать окружающим. И сегодня все видели Эйдена, который на глазах становился уверенным в себе. Я поводил плечами, сидя в классе или стоя в коридоре; я выпрямил спину. Я заметил, что люди поднимают глаза, чтобы встретиться со мной взглядом, будто я становлюсь популярен. В пятницу учитель даже хлопнул меня по спине и сказал:

– С Новым годом!

Я оскалился в улыбке – неизменная маска вечеринок Донованов. Носить ее сейчас стало гораздо легче. Все просто за-ме-ча-тель-но.

– Спасибо, – ответил я. – И вас тоже.

Мы с Джози тайком обменивались записками, пока звучали традиционные объявления по окончании занятий. Я написал ей, что она сегодня в той же юбке, блузке и свитере, в которых была на Рождество, а она объяснила, что они с Софи и со своими мамами идут на бродвейское шоу – у них традиционный январский девичник. А сегодняшний наряд – это ее прикид молодой леди. Я ответил, что на ней любая одежда смотрится как мечта, которая изначально пришла в голову дизайнеру, и, что бы она ни надела, все выглядит великолепно. Краска смущения еще не сошла со щек Джози, когда мы вместе спустились по лестнице на улицу и они с Софи сели в ожидавшую их машину. Я писал искренне, но мне было приятно, что я знаю, как сказать правильные слова.