Мать увлеченно рассказывала, как она оформит будущую витрину и какая мебель ей понадобится, не замечая, что я молчу. Я слушал вполуха, думая только о Джеймсе, и, когда мать сказала, что ей нужно ехать, я среагировал так быстро, что удивился сам себе. Я попросил ее взять и меня и, сверкнув одной из ее собственных улыбок, предназначавшихся для театральной публики, спросил, нельзя ли и мне увидеть ее новый офис. Мать меня обняла. Я продолжал говорить, причем как совершенно незнакомый мне человек.

– Ты молодец, – сказал я. – Я тоже хочу посмотреть.

Мать пришла в восторг. Лгать ей оказалось на редкость легко – даже на душе стало как-то легче.

Приехав, мы постояли на улице, заглядывая в необорудованный офис через большие окна – ключей у матери еще не было. В больших темных очках и модном шарфе цвета лаванды она казалась кинозвездой пятидесятых годов, режиссирующей собственный фильм, когда показывала, где будет сидеть с клиентками и планировать вечеринки, где – хранить свои дизайнерские портфолио, а какую часть превратит в фотогалерею.

– Значит, идея такая, – говорила мать. – Клиентки сами будут выбирать темы и детали праздника. Вечеринка будет в специально подготовленном помещении или у вас дома? Элегантность должна бросаться в глаза или быть неявной, будто вы сами устроили праздник? Это тоже своего рода шоу, причем целиком зависящее от вкуса клиентки, поэтому у нее должна быть возможность сравнить разные варианты.

– Или предложить что-то свое, – подхватил я.

– Вот именно.

Галерея Синди находилась рядом – ей принадлежало все здание. Мы пошли туда. Я ради этого и поехал, но вдруг отчего-то разучился нормально дышать и не мог стоять на месте. Витрина тянулась через весь фасад; яркий отсвет от двух огромных, выполненных кричащими красками картин ложился на тротуар. Матери особенно понравилась одна из работ, но я ни на чем не мог сосредоточиться.

– Фантастическое оформление, – похвалила она. – Мимо не пройдешь.

Стол в приемной был завален брошюрами и каталогами. Мать представила меня помощнице Синди, такой же длинной и современной, как некрашеные двутавровые балки под перекрытиями выставочного зала. Галерею строили в стиле обновленного склада, хотя в этой части города никогда не было промышленных складов, однако это не смущало десяток посетителей, бродивших между перегородок по залу. Глядя на мою мать через толстые линзы очков в черной оправе, секретарша повторила мое имя как непривычное иностранное слово.

Пока мы ждали Синди, я боялся пошевелиться, не обдумав заранее каждый жест. От страха я так скалился в улыбке, что непонятно, как челюсти не выпали на пол. В конце концов я застыл столбом у какого-то рисунка, в сотый раз гадая, признался Джеймс Синди или нет. Кое-как овладев собой, чтобы иметь возможность связно мыслить и не шататься от собственного дыхания, я понял, что по-прежнему не хочу ничего говорить матери. Признаться ей – все равно что открыть дверь и впустить в наш дом отца Грега, а если он вернется, то весть о случившемся облетит весь город, и от этой мысли мне делалось еще хуже, чем если бы нас в свое время застали в подвале. Пока никто не знает, это как если бы ничего и не было. Этой версии я и придерживался: ничего никогда не было.

Не знаю, сколько времени я простоял перед рисунком, когда подошла мать.

– Что ты делаешь? Почему ты ведешь себя как сумасшедший? Здесь, на людях?

– Что? – У меня, должно быть, действительно был вид ненормального.

– Что с тобой происходит? – прошипела мать. Я не видел ее такой взбешенной с тех пор, как вернулся домой от Елены. – Синди разговаривает по телефону, скоро подойдет. – Мать огляделась и сверкнула одной из своих обворожительных, «для публики», улыбок.

Рядом ходили всего один-два человека, а мы с матерью разговаривали очень тихо – вряд ли кто-нибудь что-то расслышал, но за ее внешней оживленностью угадывалась хорошо знакомая прежняя досада.

Я посмотрел на мужской портрет, перед которым стоял. Холст представлял собой симметричную решетку, так что можно было разглядеть и трехмерное изображение молодого человека с кривой полуулыбкой, и плоскую поверхность, разбитую на разноцветные кубы. Мне хотелось прыгнуть в один из этих кубов и слиться с красным или синим цветом, а то, что от меня останется, пусть бы исчезло.

Мать тронула меня за плечо. Я обернулся и увидел Синди, высунувшую голову из-за угла. Я машинально улыбнулся в ответ, чувствуя, как на лице появляется привычная маска. Мне захотелось плакать, но как заплачешь, если углы рта приподняты до отказа и вдвинуты в щеки. Опять моя мать со своим естественным отбором самых жизнерадостных.

Они с Синди обнялись и восхитились тем, как хорошо выглядит каждая из них. В отличие от своей помощницы, Синди вышла не в черном. По-моему, она из тех, кто вообще не носит черное – все-таки владелица арт-галереи. Казалось, Синди рада нашему появлению, но вид у нее был усталый: толстый слой тонального крема не мог скрыть мешки под глазами.

– Извини, что заставила ждать – я разговаривала с Уолтером, – сказала Синди.

– С каких пор он звонит тебе среди дня? – удивилась мать.

– Просто мы сейчас стараемся побольше общаться, – сказала Синди вроде бы с облегчением. – Как хорошо, что ты привезла Эйдена, – добавила она, энергично шагая в глубину галереи (мы старались не отстать). – Джеймс внизу, играет в видеоигры. Эйден, ты спустись к нему, поиграйте вместе, а мы с твоей мамой поговорим.

Я сдерживался изо всех сил, копируя манеру матери. «Действуй по плану, – твердил я себе. – Поговори с ним». В конце галереи узкая лестница вела вниз, в складские помещения внизу. У подножия лестницы я увидел картины в рамах, тесно составленные на стеллаже. Синди перегнулась через перила.

– Милый! – позвала она. Ответа не последовало. Слышались автоматные очереди и болезненный скулеж персонажей видеоигры. Синди силилась улыбнуться, изо всех сил сжимая перила. – Мальчик мой, ты где? – Она спустилась на пару ступенек и заорала: – Джеймс!

По-моему, ее услышали в галерее. Синди потерла лоб и сказала уже другим тоном:

– Извините. Я вся на нервах. Простите. Я в порядке.

– Ну конечно, дорогая, – откликнулась мать.

– Джеймс! – снова позвала Синди.

Автоматная пальба прекратилась, и из недр цокольного этажа донесся голос Джеймса:

– Мам, я здесь, здесь! Я уровень проходил! Я здесь, – повторил он, появляясь из-за поворота.

Он остановился у стеллажа с картинами, спрятав руки под полами зеленой с черным фланелевой рубашки, – худой, жилистый, в черных узких джинсах, кудрявые волосы свисают на лицо. Страшно было слышать от него совершенно взрослые интонации. У меня сжалось горло при мысли о том, что из-за этого заморыша отец Грег ко мне переменился. Даже зная все, что я знал, и понимая, насколько извращенной была привязанность отца Грега, я не мог не ненавидеть Джеймса.

Он заморгал при виде нас троих.

– Здрасьте, – сказал он, когда Синди еще раз нас представила, и по его застывшему лицу – губы со скорбной складкой даже не дрогнули – я понял, что Джеймс не хочет меня видеть.

Синди заставила сына пригласить меня поиграть.

– Нам с твоей мамой нужно многое обсудить, – обратилась она ко мне. – Это может занять некоторое время.

– Вот бы поскорее! – вырвалось у матери.

– Ты шутишь? – Синди овладела собой. – Мы будем соседками. И у меня есть идеи, которые могут оказаться полезными для нас обеих.

– Я играю в «Мир после чумы», – сказал Джеймс. – Ты, наверное, тоже можешь поиграть. – Говорил он негромко, но все равно впечатление было жутковатое: его голос звучал зловещим шепотом.

– Как, в эту игру? – вмешалась Синди.

– Ну, мам! – заныл Джеймс.

– Ладно, ладно, – оборвала его стенания Синди. – Я не критикую, просто спрашиваю. – Она нервно повернулась к моей матери и начала подниматься по ступенькам. – Ох уж эти сегодняшние дети… – На секунду она замолчала и продолжила, когда они отошли от лестницы: – Так из-за них беспокоишься… или за них, не знаю…