Наконец неизуродованным осталось одно только красивое лицо. Оно даже было спокойным, не тронутым ужасами тела, которому принадлежало. Это никуда не годилось, и далее последовала самая гнусная низость, до которой я опустился, что понял даже я, знающий в низости толк. Подобно пьяному мяснику, изливающему свою злость на говяжьей туше, я обрушился на лицо. У меня не было ни системы, ни мыслей, ни плана, а только цель – сотворить в красоте как можно больше зверских, уродующих надрезов, оскорбить всех поэтов на небесах и всех художников в преисподней, а также все человечество, боготворящее красоту, то есть, можно сказать, все человечество без исключений. Я рубил. Я кромсал и резал. Я пилил. Я вонзал. Я отрезал нос, щеки, брови, уши. Я отрезал губы до самого подбородка. Я наносил удары, повинуясь прихоти, без какого-либо плана, просто выбирая для осквернения новый участок кожи. Каждый новый разрез оставлял после себя свой собственный кровавый след, а все вместе они превратили тело в нечто такое, в чем больше не было ничего человеческого, настолько выпотрошенное, искромсанное и изуродованное, что одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что среди нас есть тот, кто не знает никаких пределов. Я посчитал, что это станет хорошим посланием грядущей современной эпохе. Человек способен на любые зверства, как я доказал здесь сегодня.

Наконец я угомонился. Я оставил глаза нетронутыми, поскольку хотел, чтобы все увидели, что еще совсем недавно Мэри Джейн была человеческим существом. Глаза обеспечивали связь моей абстракции с реальным миром. Далее получилось так, что последняя моя вспышка энергии развернула лицо Мэри Джейн влево, и теперь ее мертвый взгляд должен был встречать всех полицейских и журналистов, входящих в ее царство. Я нашел этот прием в высшей степени артистичным, хоть и получилось все непроизвольно.

В тусклом полумраке творение моих рук выглядело ландшафтом сплошных руин, таким же причудливым, как Карфаген после римлян или Троя после греков, но все это находилось в пределах одного женского тела. Я отступил назад, учащенно дыша, обливаясь по́том, быть может, чувствуя легкую дрожь в коленях и неприятную пустоту в желудке. Пришло время оставить мечты и вернуться к повседневности. Я понимал, что мне нужно действовать быстро, ибо скоро мир проснется. Подойдя к окну, я осторожно выглянул на улицу и увидел, что добрая треть небосвода уже озарена рассветом. Солнце прокладывало себе дорогу вверх, хотя и за пеленой туч. Дождь все еще не прекратился, и крупные капли разбивались о мостовую; сильный ветер гнал туман через маленький узкий двор, носящий имя Миллера, которому вскоре предстояло прославиться на весь мир.

Я быстро отошел от окна, опустил рукава, надел сюртук и пальто, убрал нож. Завязал шарф, застегнул пальто на все пуговицы, водрузил на голову шляпу, низко надвинув ее на глаза. И в этот момент меня посетила еще одна прихоть. Подойдя к столу, я сгреб с него письма, замеченные раньше, и сунул их в карман. Теперь я был обязан их прочитать; разбив вдребезги сокровищницу ее тела, я должен был разбить вдребезги и сокровищницу ее души. Это вызвало у меня дрожь восторженного возбуждения. Я – Потрошитель, я – Зло, я – Завтрашний день, я – Вечность. После чего я покинул комнату. Когда за мной закрылась дверь, я услышал послушный щелчок надежного замка, который заперся, отгораживая окружающий мир.

Дождь так и не прекратился. Вспомнив старое стихотворение, я переделал его под настоящий момент. «Западный ветер, когда ты дуешь, идет дождь. Господи, сделай так, чтобы я очутился в своей кровати, а моя возлюбленная была в моих объятиях»[57]. Однако я понимал, что моя возлюбленная никогда больше не будет в моих объятиях и мир дорого заплатит за эту глупость – уже заплатил.

Все было как и прежде, но только гораздо хуже. По крайней мере, дождь перестал, хотя в сером воздухе висела сырость, но он, коварный дьявол, оставил повсюду, где только смог, лужи и болота грязи. В этих миазмах Коммершл заполнилась толпами, и извозчику пришлось погонять лошадь кнутом, чтобы протискиваться по направлению к Дорсет. Тем временем мальчишки-газетчики с плакатами и кипами газет уже продавали последнюю новость: «ИСТ-ЭНДСКИЙ ИЗВЕРГ СНОВА НАНЕС УДАР», что-то в таком духе. Требовалось тщательно присмотреться, чтобы увидеть вторую сенсацию этого дня, а именно то, что по какому-то безумному случайному стечению обстоятельств, какие доставляют огромное наслаждение Богу, которого нет, как раз перед тем, как Джек снова взялся за нож, сэр Чарльз Уоррен подал в отставку. Таким образом, думаю, можно было сказать, что в ночь с восьмого на девятое ноября 1888 года Дерзкий Джеки расправился не с одной жертвой, а с двумя. Определенно, этот парень не сидел сложа руки.

Я протиснулся в узкий проход, истошно крича: «Посторонись, Джеб из «Стар»!», и обитатели Уайтчепела, привлеченные кровавым преступлением, хоть и неохотно, но пропустили меня. Пробравшись сквозь тесный проход, я оказался во дворе, битком забитом полицейскими в форме и штатском, а также знакомой пишущей братией из плеяды тех, кто пишет о Джеке, которой позволили разместиться рядом с той комнатой, где, как я предположил, находилось тело; быть может, ей даже позволят мельком взглянуть на то, что «наш мальчик» натворил на этот раз. Я увидел Каванаха из «Таймс» и Ренссалера из «Дейли мейл», а также еще кое-кого, плюс пестрое сборище дешевых писак и парня из Центрального агентства новостей, у которого был довольно растерянный вид. Если для него это была первая встреча с Джеком, слышные в толпе разговоры («Я слышал, на этот раз он ее хорошенько отделал. От нее не осталось ничего, кроме кишок и волос!») позволяли предположить, что вскоре он расстанется со своим завтраком.

Я не соблаговолил присоединиться к ним, а поскольку никто меня не заметил, я обвел двор взглядом и увидел своего старого знакомого констебля Росса, безмолвно стоящего на часах слева, и направился к нему. У меня не было желания говорить с ним на людях, чтобы его не смущать, поэтому я пробрался так, чтобы встать не перед ним, а сбоку, и, заслоненный толпой, шепнул:

– Росс, это я, Джеб. Не оборачивайтесь, но введите меня в курс.

Он никак не отреагировал на мои слова, но я понял, что он меня услышал и теперь соображает, как бы упростить передачу информации. Наконец Росс повернулся, поднял свои здоровенные ручищи и произнес нараспев:

– Так, люди, сдайте назад, дайте нам делать свое дело!

Никто не отступил ни на шаг, однако Росс теперь оказался совсем близко ко мне, так, что мог говорить шепотом.

– Здравствуйте, мистер Джеб, – сказал он. – О, это просто высший сорт, точно вам говорю!

Он выложил мне всё. В десять часов сорок пять минут утра Томас Боуэр, помощник мистера Маккарти, домовладельца, постучал в дверь комнаты Мэри Джейн Келли, чтобы в очередной раз попробовать получить с нее квартплату, которую она задолжала уже за несколько недель. Ответа не последовало. Зная, что к чему, Боуэр зашел за угол, куда, вследствие причудливой планировки здания, выходят два окна из комнаты. Просунув руку в одно из окон, где было разбито стекло, он отодвинул занавеску, заглянул внутрь и увидел меньше чем в десяти футах на кровати то, что осталось от Мэри Джейн. Объятый ужасом, Боуэр бегом вернулся в контору, и они с Маккарти отправились за «синими бутылками», после чего начался цирк. Сейчас, почти через три часа, здесь собрались все звезды. Я заметил Арнольда, главу отдела «Эйч», доктора Филлипса, полицейского врача, и еще одного типа, который, казалось, завернул сюда по дороге в банк или на биржу. Вероятно, это и был знаменитый инспектор Эбберлайн. Он, проявивший себя настоящим героем в нескольких делах, но только не в этом, был видным мужчиной с редеющими напомаженными волосами и отвислыми усами, его костюм – никаких сюртуков, этого у него не отнять – был безукоризненно отутюжен.