Все те загадки, которые могли содержаться во дворе, к настоящему времени были полностью стерты блуждающими туда и сюда полицейскими, журналистами, зеваками, любопытными, среди которых, как знать, мог быть и сам Джек. Однако при всей внешней видимости кипучей деятельности на самом деле никто ничего не делал.

– Почему никто ничего не делает? – спросил я у Росса.

– Все ждут прибытия комиссара Уоррена. Он привезет с собой ищеек, а это считается последним словом в криминалистике.

– Боже милосердный! – пробормотал я.

Эти болваны еще не знали, что Уоррена больше нет.

В этот момент ледяной взгляд Эбберлайна упал на меня, и он подошел к нам.

– Мистер Джеб, не так ли? Вы здесь для того, чтобы найти какие-то новые направления для критики наших усердно трудящихся полицейских и тем самым еще больше затруднить поимку этого чудовища?

– Инспектор, любите вы меня или нет, позвольте выдать вам кое-какую полезную информацию. Мне сказали, что вы ждете сэра Чарльза. Я приехал сюда только что и не торчал здесь закупоренным в течение двух часов, поэтому мне известно то, о чем не знаете вы, а именно: сэр Чарльз сюда никогда не приедет. По крайней мере, не в официальной должности, поскольку никакой официальной должности у него больше нет. Вчера вечером он подал в отставку.

Если у Эбберлайна и была какая-то реакция, он сохранил ее при себе, хотя мне и показалось, что я увидел мимолетную серую тень, пробежавшую по его мрачному, сосредоточенному лицу.

Я посмотрел, как он подошел к Арнольду, они о чем-то переговорили, и был отдан приказ. Вызвали Маккарти, и тот, вооружившись топором, с героическими усилиями обрушился на дверь. Дверь недолго противостояла громовому натиску; она распахнулась, и официальная группа вошла в комнату. Через мгновение Маккарти выскочил назад и упал на колени. Его стало рвать.

– О Господи… – пробормотал я.

Вышел Эбберлайн, с бесстрастным непроницаемым лицом, и знаком пригласил войти человека с фотографическим оборудованием. Новые научные методы расследования. Впервые место преступления должно было быть увековечено не только описанием на бумаге. Наконец Эбберлайн вернулся ко мне.

– Ну, хорошо, Джеб, – сказал он, – в прошлом вы помогли нам, а теперь я помогу вам. Констебль, пропустите этого человека, и мы покажем ему, что Джек сегодня принес в Лондон.

Под свист и насмешки остальной пишущей братии меня провели внутрь. Вскоре стало очевидно, что со стороны Эбберлайна это была никакая не любезность; он ждал, что меня также вывернет наизнанку во дворе, и ребята вволю посмеются над моей слабостью.

Первой моей реакцией был не столько ужас, сколько недоумение. То, что я увидел, не имело никакой системы. Мне на ум пришло слово «диссонанс»: беспорядочное сочетание нот и ключей, разбросанных по нотоносцу. После того как мои глаза привыкли к более темной палитре комнаты, я начисто забыл про музыку и перешел к образу мясной лавки, в которой анархисты взорвали небольшую бомбу, ибо куски мяса валялись везде, а стены были забрызганы алыми пятнами.

Я посмотрел на это – теперь уже не на «нее», а только на «это», – лежащее на кровати, и моему рассудку потребовалось несколько секунд, чтобы разглядеть в бесформенном месиве человеческое тело.

– Господи Иисусе… – пробормотал я.

– Вовсе не Иисусе, – поправил невозмутимый Эбберлайн, – а Джек.

Была ли эта девушка привлекательной? Обладала ли она лучезарной улыбкой, искрились ли у нее глаза, были ли у нее вздернутый носик и полные, сочные губы? Надеюсь, ответы сохранились в памяти, потому что теперь сказать это уже было нельзя. Это было уже не лицо, а что-то вроде Маски Красной Смерти, если воспользоваться как нельзя лучше подходящим выражением Эдгара По, отвратительной и искромсанной, с глубокими ранами там, где когда-то были черты, тем более жуткой, что чем больше на нее смотреть, тем менее абстрактной она становилась, до тех пор пока не превращалась в нечто четкое и точное, полностью выходящее за пределы возможностей метафор, за пределы возможностей литературы и даже за пределы возможностей великого По. Эта маска лишала способности дышать и заставляла расстаться с содержимым желудка, но, к счастью, благодаря войне, которую вела со мной мать, я утром обошелся без завтрака и потому не мог внести свой вклад в фестиваль блевотины; и все-таки, хоть у меня в желудке ничего и не поднялось, я ощутил дрожь в коленях и головокружение, отчего меня качнуло из стороны в сторону. Холодный ноябрьский воздух, доступ которому был открыт через окно и только что выломанную дверь, сдерживал запахи, которые в противном случае были бы удушающими, и это в значительной степени помогло совладать с реакцией внутренних органов, но все-таки меня прошиб пот, струйками устремившийся вниз по спине.

– Кто это? – выдавил я.

– По словам соседей, некая Мэри Джейн Келли, девица легкого поведения. Если им верить, вполне приятная девушка, никак не заслуживала такого.

– В таком состоянии ее можно опознать?

– Мы ищем некоего Джо Барнетта, ее возлюбленного, который знал ее лучше всего. Ему придется произвести официальное опознание. Конечно, если только он сам не тот, кто это сделал.

– Я считаю, это дело рук Джека.

– Определенно похоже на то, однако смертельные разрезы идут с правой стороны, а не с левой. Впрочем, возможно, убийца нашел свою жертву в таком положении и зарезал ее лежащей, посчитав, что так проще всего.

Внезапно раздался громкий хлопок и яркая вспышка света – это фотограф наконец собрал свой аппарат и приступил к работе. Фотовспышка наполнила воздух запахом сгоревших химических реактивов, не знаю уж каких, настолько сильных, что я поморщился. Фотограф продолжал делать снимки, вставляя в свой аппарат новые кассеты с фотопластинами и подсыпая порошок на полочку вспышки.

Нагнувшись, я посмотрел на единственную уцелевшую часть лица убитой – глаза.

– Если вы хотите увидеть в них запечатлевшееся лицо убийцы, можете не стараться, – довольно резко заметил Эбберлайн. – Это все пустые сказки. Мне довелось увидеть добрую сотню трупов, и ни у кого в глазах никто не отпечатался.

Покачав головой, я выпрямился. Великий Джеб, наконец не знающий, что сказать.

– Ну хорошо, – сказал Эбберлайн, – вам позволили взглянуть на труп. А теперь будьте хорошим мальчиком и поделитесь своими впечатлениями с собратьями по перу. Сделайте так, чтобы они оставили меня в покое. Мы постараемся выяснить все, что только можно, а доктор Филлипс тем временем составит свое заключение.

Меня выпроводили из комнаты на улицу. Подойдя к ребятам из прессы, я рассказал им все, что мне удалось узнать, и они по достоинству оценили мое великодушие. Хотя наши газеты воевали между собой, на низшем уровне все мы были друзьями и коллегами, и я поделился тем, что у меня было, после чего присоединился к всеобщей суете в поисках телефонной будки, чтобы передать все в редакцию.

11 ноября 1888 года

Я прочитал письма бедняжки Мэри Джейн. Вероятно, как знак уважения к своему детству в относительно благополучной семье в Уэльсе, она подписывала их своим валлийским именем Мерсиан – так на этом языке звучит имя Мэри Джейн. Судя по всему, письма были обращены к идеальной матери, поскольку родная мать полностью разорвала отношения со своей дочерью-шлюхой, что опять-таки кажется мне трагедией. Не является ли любовь матери и дочери одним из самых сильных человеческих чувств? Эта любовь ни за что не должна рваться, ибо последствия сего ужасны для обеих сторон. Красноречивым свидетельством ханжеского лицемерия нашей эпохи является то, что мать Мэри Джейн больше беспокоило общественное мнение, а не то, что сталось с ее ребенком, которого она выносила в своем собственном чреве. Дочь-проститутка опозорила бедную мамашу, и та, вероятно, просыпалась ночами, терзаемая кошмарными видениями сексуальных оргий, того, что разные подонки и негодяи творили с ее дочерью, которые она тщетно гнала от себя. Однако, как быстро выяснила Мэри Джейн, на самом деле никто с нею ничего не творил. Все быстро превратилось в рутину и полностью потеряло всяческий смысл.