Но вот что удивительно. Бен-Атар, уже увлекшийся мыслью о том, как будет взволнована госпожа Эстер-Минна, когда получит под свою опеку, безо всякой боли родов и трудностей взращивания, уже готового, чернокудрого и разумного мальчишку, с которым она сможет, взяв его за руку, неторопливо прогуливаться по улицам маленького острова, никого не стыдясь и никого не стесняясь, — этот увлекшийся Бен-Атар пока даже не дает себе труда спросить у рава Эльбаза, а согласится ли тот вообще отдать своего ребенка, и лишь ради того, чтобы его свежей молодостью упрочить тот союз между Севером и Югом, который был воссоздан одной лишь силой смерти. Впрочем, ближе узнав севильского рава за время долгого и мучительного путешествия, магрибский купец в глубине души подозревает, что тот не только обрадуется возможности уберечь единственного отпрыска от мучений и опасностей обратного пути, но и сам, чего доброго, захочет остаться с ним в Париже. Но поскольку Бен-Атар даже и помыслить не может отказаться от общества рава и слов Писания и остаться в пустыне океана с одной лишь верной спутницей рядом: два одиноких еврея в окружении коварных исмаилитов, — он пока не дает нетерпеливо ожидающим парижским родственникам никакого ответа, а решает вначале вернуться на корабль, чтобы обсудить зародившийся у него новый план со своим давним и надежным компаньоном Абу-Лутфи.
Увы — Абу-Лутфи, похоже, уже не так надежен, как прежде. Ибо в отсутствие хозяина корабля он без спроса, по собственному разумению, не только разрешил капитану Абд эль-Шафи поставить мачту и натянуть ванты, но даже велел поместить в трюм — для остойчивости, как он говорит, — новый товар взамен того, что был выпущен оттуда в широкий свет.
Новый товар? — несколько недоуменно спрашивает еврей, торговая сметка которого все же несколько притупилась после смерти второй жены. Разве в этой Богом забытой стране есть что-нибудь стоящее, что может заинтересовать жителей юга? Но Абу-Лутфи не отвечает и лишь заговорщически подмигивает, предлагая хозяину самому спуститься в трюмные недра. И уже на подходе к кормовому люку Бен-Атар чует поднимающийся оттуда чужой и незнакомый запах, к которому примешивается какой-то странный, сбивчивый шепот многих голосов. А спустившись вниз, он неожиданно для себя различает в расчищенном от товаров пространстве очертания каких-то людей, привязанных к деревянным балкам старого сторожевого судна.
Рабы? — с ужасом шепчет он при виде нового товара, который втайне от него был доставлен на корабль, — и тотчас спрашивает себя, нет ли в этом предзнаменования грядущих неприятностей. Ведь Абу-Лутфи, когда-то начинавший как мелкий, услужливый приказчик в танжерской лавке тканей Бен-Атара, никогда доселе не осмеливался проявлять самостоятельность и предпринимать что-либо, не получив разрешения и благословения еврейского хозяина. Не взимает ли он сейчас плату за свое участие во всех перипетиях тяжбы между евреями — той тяжбы, которая, несмотря на все ее мучительные превратности, косвенным образом расширила и углубила умственный, а возможно, и духовный кругозор этого исмаилита? Или же тут нет ничего, кроме свидетельства презрения, а то и гнева, возникшего при виде слабости мужчины, который позволил своей молодой и цветущей жене уйти из подлунного мира только затем, чтобы он, этот мужчина, мог понравиться новой жене — светловолосой и голубоглазой женщине с бледным и грустным лицом?
Подойди поближе… — загадочно шепчет Абу-Лутфи своему компаньону, но тот никак не решается углубляться в темноту корабельного чрева, неожиданно дохнувшего на него незнакомой, жутковатой угрозой. Исмаилит, однако, не отстает, упрямо настаивая, чтобы хозяин поближе присмотрелся к очертаниям поразительного товара, который тем временем застыл в любопытстве при виде нового хозяина, пока тот тоже стоит в молчании, размышляя о необычной натуре и стоимости этого товара. И по мере того как расширяющиеся зрачки Бен-Атара привыкают к темноте трюма, он понемногу начинает различать отдельные лица, проплывающие перед его взором, и дыхание его резко учащается, когда он понимает, что видит перед собою пятерых высоких, худых, усталых мужчин в длинных кожаных рубахах. И сердце его на миг дает сбой, когда он замечает, как веселые пятна света, просочившегося в щели корабельного корпуса, пляшут и мерцают на тусклых соломенных волосах и в блеклых голубых глазах, печаль и покорность которых не может скрыть даже темнота, царящая в трюме. Он так потрясен и растерян, что его охватывает острая тоска, и он на миг прикрывает глаза, чтобы перевести дыхание, — прежде чем обернуться к самодовольно улыбающемуся Абу-Лутфи и спросить, во что же обошелся и какой, собственно, веры этот поразительный новый товар, привязанный к закопченным старым деревянным балкам.
И удивительно, как врожденное коммерческое чутье позволяет этому еврею, еще не углубившемуся даже как следует в проблемы работорговли, правильно связать два этих коротких и точных вопроса. Ибо Абу-Лутфи немедленно начинает с гордостью рассказывать, как он, оставшись один, пока евреи возносили в Вердене свои горестные мольбы о милосердном приговоре и отпущении грехов, вышел в Париже на человека, торгующего рабами, и после погребения второй жены тайком сговорился с ним, что в обмен на пять мешков пахучих специй и десять медных горшков тот даст им пятерых северных рабов, причем столь выгодная для приезжих сделка объясняется отнюдь не тем, будто новый товар страдает какими-то физическими или умственными недостатками, а исключительно недостатками его веры, точнее, отсутствием веры вообще. Ибо эти светловолосые люди с голубыми глазами происходят из самых диких, отдаленных мест на безотрадном севере европейского материка — из таких отдаленных мест, что их и за тысячу минувших лет не успела достичь благая весть о рождении, смерти и воскрешении Распятого бога. А говоря проще, они тоже идолопоклонники, разве что северные, а не южные, светлые, а не черные, и загадочность и случайность их мыслей и действий делает их настолько непредсказуемыми, а потому и опасными, что не приходится удивляться их низкой цене на местном рынке.
Идолопоклонники? — шепчет в отчаянии Бен-Атар, и Абу-Лутфи, весь сияя, утвердительно кивает. А чем же мы будем их кормить? И кто будет их охранять? Но исмаилит настолько рад необычайно выгодной сделке, которую совершил по собственному почину, что тут же клянется своему еврейском другу и хозяину взять на себя всю ответственность за сохранность нового товара и всю заботу о нем и обещает, что будет не только неотступно и зорко следить, чтобы от них не произошла какая-нибудь неприятность, но также попытается научить их, за время долгого плавания, начаткам арабского и пониманию приказов на нем и этим увеличит их привлекательность в глазах будущих покупателей, а значит, повысит и их цену. Ибо он, Абу-Лутфи, ни на миг не сомневается, что соломенные волосы, светлая кожа и зеленовато-голубые глаза тотчас разожгут пылкий интерес жителей Андалусии и Магриба и те сразу же возжаждут новых партий этого товара.
Бен-Атар молчит, но странная печаль сжимает его сердце с такой силой, что ему хочется лишь побыстрее выбраться из трюма. Поэтому он торопливо поднимается на палубу, но там Абд эль-Шафи и несколько здоровяков-матросов, которые доныне всегда уважительно сторонились почтенного хозяина, теперь вдруг грубо хватают его за одежду и требуют отчалить сей же час, пока океаном не завладели северные штормовые ветры, которые превратят их корабль в смертельный капкан. И Бен-Атар вновь ощущает, что эта их необычная дерзость и необузданность речей вызваны не только его непонятной медлительностью, но также отсутствием второй жены, к смерти которой, по их убеждению, он сам косвенным образом приложил руку. Он поспешно и сбивчиво бормочет очередные обещания, но похоже, что его обещания уже не имеют в их глазах никакой цены, коль скоро они совершенно открыто угрожают ему, что если он немедленно не соберет всех своих еврейских пассажиров, то команда сама, с зарею, поднимет якорь и отплывет не только без пассажиров, но и без самого хозяина.
