Увы — никто не слышит ее легкого стука, ни одна живая душа, ни в этом доме, ни в соседних. Ибо евреи Вормайсы наконец-то заснули глубоким сном, словно после многих дней бури снизошел на них долгожданный душевный покой. Как будто приговор об отлучении и бойкоте сумел начисто вымести из их сердец те непривычные и дивно-греховные помыслы, которые принесли с собой в город южные истцы. И когда ее голос тоже не находит никакого ответа, второй жене остается лишь пробираться к синагоге самой, и она прокладывает себе путь — сначала к маленькому скромному молитвенному дому для женщин, где робко становится на колени и простирается на земле, как то делают исмаилиты, когда демонстрируют свое полное смирение перед тем как попросить о чем-то Всевышнего, затем, поднявшись, нерешительно проходит через недостроенную западную стену в мужскую часть синагоги, пробирается там между рядами пустых скамеек и втискивается, наконец, в ту же узкую нишу, что накануне вечером, — между ковчегом Торы и поддерживающей его восточной стеной.

Возможно ли, что истерзанное сердце этой молодой магрибской женщины каким-то чудом почувствовало, что и ее суровый судья, рабби Иосеф бен-Калонимус, тоже не сможет заснуть этой ночью в мучительных сомненьях и тоже поднимется ни свет ни заря, то ли ощутив в себе новые силы, то ли томимый запоздалым раскаянием, — и на трепещущем хвосте третьей стражи, встав до срока со своего ложа, поспешит в синагогу, на свой канторский помост, быть может, приготовиться к утренней молитве наступающего поста Гедалии, а быть может, чтобы вновь, душой и телом, воссоединиться с тем блаженным местом, где накануне вечером стояли, застыв, три женщины, ожидая, что же изрекут его уста? И потому ни малейший крик испуга не срывается с его губ, когда, подняв сброшенный на пол красный занавес, и набожно поцеловав золотые буквы на его выцветшей бархатной ткани, и затем тщательно свернув, чтобы спрятать в положенном месте, он вдруг видит, что из ниши к нему бросается вчерашняя молодая свидетельница. Как будто само собой понятно, что после столь сурового приговора потерпевшая сторона должна броситься к судье с мольбой о снисхождении, как вот эта южная еврейка, что падает сейчас перед ним на колени, точно невежественная язычница.

И не успевают ее узкие, скошенные, как плавник, глаза найти взгляд тех усталых, покрасневших глаз, что преследовали ее в кошмарах этой ночи, как она уже разражается взволнованной речью. Но поскольку сегодня рядом с ней нет маленького переводчика, чтобы ей помочь, она сама то и дело вставляет в торопливый поток арабского те два-три ивритских слова, которые чаще всего повторялись в недавних новогодних молитвах, и ей самой на миг кажется, что с помощью этих ивритских слов рыжеволосый мужчина, который с жалостью склоняется сейчас над нею в полусвете зари, уже скребущейся в желтеющие окна, поймет наконец суть и дух той встречной двойственности, которую она требует не просто для себя самой, а для женщин вообще. Ведь в то время как мужчина хочет удвоенности тел, женщине нужна удвоенность душ, даже если это такая крохотная дополнительная душа, что таится сейчас, свернувшись, внутри ее собственного чрева.

Но разве способен испуганный и растерянный человек, даже будь рядом с ним самый лучший из переводчиков, внять новому, утреннему смыслу невнятного вечернего свидетельства? Ибо рабби Иосефа бен-Калонимуса на самом деле больше всего сейчас пугает, что в синагоге вот-вот появятся те ревностные, вставшие с самым рассветом верующие, душевного голода которых не утолили даже три наполненных молитвами праздничных дня, и обнаружат посланника общины стоящим подле ковчега Завета в уединении с чужой, хоть и половинной, женой, — и потому он даже не пытается понять, что именно хочет сказать ему эта молодая женщина на своем арабском наречии, но прежде всего спешит осторожно, но весьма решительно поднять склонившееся перед ним тонкое тело, чтобы поскорее отстранить его от себя и удалить из святого места, где ему совершенно запрещено находиться.

Однако вторая жена отказывается встать и своими тонкими, дотемна загоревшими на море руками отчаянно цепляется за помост, и тогда судья, видя, что его судейские обязанности всё еще не закончились, понимает, к своему великому смущению, что ему придется разомкнуть эту хватку силой. Но она упрямится и, даже оторванная от помоста, продолжает стоять на коленях и цепляться за его ноги, и тогда его охватывает ужас, и он наклоняется к ней, весь побагровев и тщетно пытаясь освободиться. И, лишь ощутив, как крепко держит его эта южная женщина, понимает, что ему не миновать силой вытаскивать ее из синагоги, и начинает шаг за шагом пробираться к выходу, грубо волоча ее за собой — всё еще стоящую на полу на коленях — на задний двор синагоги, туда, где еще недавно располагалась городская конюшня. И лишь там, под низко нависшим небом, в удушливых, резких, застоявшихся запахах лошадиного навоза, ему удается наконец освободиться от цепкости ее рук и упорства ног, которые покрылись глубокими кровавыми царапинами, пока он тащил ее по грубому, грязному дощатому полу синагоги. На запинающемся святом языке он просит прощения — не только у небес, но и у нее самой, но, увы, не за то, что тащил ее силой, а за то, что осмелился прикоснуться к ней вообще. И поскольку слова о прощении и искуплении так часто слышались в молитвах только что миновавшего новогоднего праздника, вторая жена угадывает, чего просит этот чужой мужчина, обращаясь к ней с таким бурным волнением. Он просит у нее всего лишь прощения, но он ни в чем не раскаялся и так ничего и не понял — даже сейчас, когда оставляет ее здесь одну, в утреннем сыром тумане, набрякшем холодными каплями очередного дождя.

И вот, оставленная на задах синагоги, обессиленная недавней борьбой, с руками и ногами, ободранными до крови на темных неструганых досках, вторая жена медленно подымается на ноги и начинает искать обратную дорогу среди убогих, серых деревянных строений, которым слегка и самим кружит головы от собственной скособоченности. И хотя черный капот, полученный от местных женщин, защищает от хлещущего дождя ее тело, никакой капот не в силах успокоить обиду крохотного зародыша, которого она через силу тащит сейчас вместе с собою и который так решительно отказывается внимать каким-либо объяснениям, что ей на мгновенье кажется, будто он требует, чтобы его немедля исторгли из чрева. Ее охватывает страшная слабость, и она сворачивает между сваями, поддерживающими один из домов, и там, укрывшись среди мокрой, высокой травы и колючих кустов, растущих в жирной болотистой жиже, стоя на берегу маленького ручейка, холодная струйка которого журчит среди обломков старой хозяйственной утвари, начинает действительно извергать из себя всё, что скопилось внутри, но из последних сил старается удержать в себе ту крохотную добавочную душу, которую дало ей вожделение мужчины, переходившего по ночам с носа на корму старого сторожевого судна.

А сам этот мужчина, пока еще не знающий, что он ей дал и чего не додал, всё еще цепляется сейчас за свой беспамятный сон, ибо сон этот, хоть и не отменяет наложенное на него отлучение, по крайней мере притупляет его остроту. И по той же причине первая жена, которая давно уже проснулась и тотчас обнаружила исчезновение второй, всё еще колеблется, не желая будить уставшего мужа, с головой зарывшегося в свежую, сухую солому подстилки. Уже более двадцати лет прошло с их первой супружеской ночи, и за это время она много раз видела его спящим, но никогда у нее так не болело за него сердце, как сейчас, когда она впервые видит, как он прячет лицо, даже во сне не забывая о своем унижении. И она всё посматривает в приоткрытую дверь, надеясь вот-вот услышать шаги второй жены и тогда уже разбудить мужа — пусть навстречу одной беде, но хоть не двум сразу.

Однако шагов второй жены всё не слышно, и первая жена начинает понимать, что необходимо поспешить и остановить ее, пока она не зашла в такую даль, откуда уже нет возврата. Но, по-прежнему жалея мужа, она дарует ему еще несколько минут милосердного неведения, прежде чем принимается мягко и осторожно вытаскивать соломинки, запутавшиеся в его бороде и волосах. В первую минуту пробуждения покрасневшие, опухшие глаза Бен-Атара похожи на глаза того судьи, который вынес ему такой суровый приговор. Но видно, что он тут же вспоминает и где находится, и какая причина привела его сюда.