И в первую очередь в долг по отношению к госпоже Эстер-Минне, столь обаятельной сейчас в трепетной своей тревоге. И хотя рабби Иосефу по сию пору неведомо, исходил ли отказ в тогдашнем его сватовстве лишь от ее родителей или также от нее самой, в эту минуту он сознает, что не вправе, что бы там ни было, сбрасывать со счета ее бедственное положение, к тому же так отягощенное затянувшимся молчанием ее молодого кудрявого супруга, который, возможно, надеется с помощью своей предательской уклончивости ускользнуть от достойного приговора. Именно поэтому, будучи беспристрастным судьей, он считает своим долгом дать шанс и этой отстранившейся женщине, которая вернулась в родной город искать справедливого суда. Не то чтобы он намерен был угодить предмету своей былой любви, но он не хочет и сторониться, как чего-то совсем чужого, этого прекрасного, нежного лица, прозрачная бледность которого сокрушает его сердце. И потому, подумав, он обращается к молодому господину Левинасу и велит ему вывести госпожу Эстер-Минну вместе со всеми остальными, стоящими здесь, обратно за занавес, доставив вместо них в это крохотное, согреваемое лишь пламенем больших свечей помещение двух жен магрибского купца для допроса наедине, без других свидетелей.
И похоже, что только этого приказа и ждут те женщины Вормайсы, которые с первого же вечера, с первой минуты, как извлекли южанок почти в полуобмороке из фургона, держат их в загадочном заточении. Ибо они тут же, по первому сигналу, выводят первую и вторую жену из двух разных переулков и торопливо ведут в синагогу. И у Бен-Атара, который ждет их у входа, сжимается сердце, когда он снова видит своих жен, закутанных в грубые черные капоты, с открытыми постороннему взгляду лицами, с неподсиненными веками, с ненарумяненными скулами, без серег и прочих украшений, словно кто-то нарочно старательно обдумывал, как лишить их лица тех характерных примет, которые отличали одну от другой, и сделать обеих как можно более одинаковыми в их неприкрытой и неприкрашенной женской сути, чтобы тем самым высмеять их удвоенность. Но когда магрибец с бьющимся сердцем бросается к этим двум женщинам, у которых злые руки похитили их красоту, еврейки Вормайсы резко отталкивают его и не дают ему даже приблизиться к его женам, как будто опасаются, что он вздумает повлиять на свидетельниц, а не просто их утешить.
И вот так, ничего им не объяснив, обеих женщин вводят за занавес в помещение суда, где уже нет никого, кроме рабби Иосефа и маленького Эльбаза, и там ставят одну подле другой напротив судейского кресла. И при виде этой удвоенности, так откровенно представшей вдруг перед его очами, смятение рабби Иосефа бен-Калонимуса достигает такой силы, что он с трудом сдерживает желание вскочить и броситься вон, чтобы укрыться в лоне своей благочестивой общины, которая там, за плотным занавесом, продолжает напряженно вслушиваться в каждое его движение. И поскольку он не знает, распространяется ли галахический запрет на уединение с чужой женой также на случай уединения сразу с двумя, он удерживает при себе маленького гостя, мальчика Эльбаза, заодно решив воспользоваться им в качестве переводчика. Разумеется, не имея общего языка, трудно вести допрос свидетелей с глазу на глаз, но рабби Иосеф бен-Калонимус непоколебим в своем намерении обойтись без многословных услуг рава Эльбаза, опасаясь, что севильский хитроумен так переиначит и приукрасит ответы этих двух женщин, что в результате собьет следствие с истинного пути. И поэтому он предпочитает ограничиться услугами этого малолетнего, худенького и неопытного переводчика, который хоть и не совсем точно и полно, но зато наверняка добросовестно переведет его простые вопросы и ответы на них с иврита молитвенника на арабский рынка и наоборот. К тому же можно надеяться, что за время долгого совместного пути женщины и мальчик научились понимать друг друга, и ему удастся, с помощью жестов и мимики маленького Эльбаза, извлечь из стоящей перед ним испуганной пары какое-нибудь свидетельство, порочащее истца, которое без труда уравновесит упрямое молчание обвиняемого.
И хотя посланник вормайсской общины никогда не имел дела с допросом свидетелей, он знает, прочитав об этом в трактате Сангедрин и услышав от бывалых людей, что всякого человека следует для начала немного приободрить и смягчить, чтобы тем легче было потом совлечь с него кожуру и обнажить белеющее под нею ядрышко. Поэтому он прежде всего доброжелательно и сердечно выспрашивает у обеих женщин, как их зовут, и, не ограничиваясь этим, продолжает расспрашивать, как зовут их отцов и матерей, братьев и сестер, сыновей и дочерей, дядей и теток. И так как при этом он не делает никакого различия между именами живых и умерших, близких и далеких, то вскоре все небольшое пространство судейской комнатки заполняет собою призрачно колышущаяся толпа магрибских евреев, одновременно и точный двойник, и полная противоположность той ашкеназской общины, что тихо шепчется по другую сторону занавеса.
Но рабби Иосеф бен-Калонимус не удовлетворяется и именами — он пытается выяснить также возраст носителя каждого имени, а это уже куда труднее, ибо точное исчисление лет и без того окружено туманом, а тут вдобавок долгое морское путешествие, удлиненное к тому же немалой сухопутной «добавкой», еще более сгущает этот туман, скрывая в нем то, что и с самого начала было весьма сомнительным и хрупким. И действительно, сведения о возрасте каждой из жен вскоре так перепутываются друг с другом, что на мгновенье могло бы даже показаться, будто первая жена моложе второй, если бы маленький переводчик не ухитрился вовремя навести порядок в этой путанице, позволив любознательному судье благополучно перебраться по шаткому мостику энергичных детских жестов и полузабытого священного языка на североафриканский берег Средиземного моря и своим мысленным взором проникнуть внутрь двух раздельно стоящих домов, набитых посудой и вещами, кроватями и постельным бельем, чтобы там, среди запахов цветов, ароматов пряностей и криков детворы, поискать разгадку той постыдной, порочной и насильственной удвоенности, которая предстала здесь перед ним.
И, чтобы отыскать эту разгадку, судья решает на время удалить молодую жену и остаться наедине с первой, ибо ему, человеку наивному и неопытному, она кажется более слабым и податливым звеном, и он надеется, что из нее будет легче извлечь жалобы на страдания, боль и стыд, и тогда приговор, который ему предстоит вот-вот огласить, станет не только естественным порождением сказанного ею, но, возможно, и подлинным актом спасения человеческой души. Однако ему вдруг становится страшновато удалить вторую женщину и остаться один на один с разгневанной старшей женой, которая, как он теперь знает, того же возраста, что его собственная, и, вдобавок, как он теперь видит, такого же роста. И колебания его вызваны не только тем, что он не уверен, достаточно ли присутствия несовершеннолетнего мальчика, чтобы не нарушить запрет на уединение, но главным образом опасением, что страдания и боль, скопившиеся в душе этой женщины, неожиданно вырвутся наружу явным или скрытным проклятием, призванным накликать смерть на ее более молодую, высокую, смуглую и стройную соперницу с ее прекрасным и утонченным юношеским лицом и скошенными, как плавник, янтарными глазами, в глубине которых сверкают порой изумрудные искры.
Теперь уже кажется, что та удвоенность, что заявилась с юга выгораживать себя на суде, проникла в душу самого судьи, ибо он так и не решается совсем удалить из судебной комнатки младшую жену и лишь пытается как-то отделить ее от старшей. А поскольку ее нельзя спрятать в ковчег Торы, он велит ей, через маленького переводчика, втиснуться в узкую нишу между этим ковчегом и восточной стеной синагоги и просит накрыть голову старой занавеской, которая завалялась в одном из ящиков, чтобы ей не было слышно, что говорит против нее ее соперница.
Но, к своему удивлению, рабби Иосефу бен-Калонимусу не удается извлечь из первой жены ни единого слова в осуждение второй, хотя она точно знает, что та ее не слышит. Напротив, если раньше, в Магрибе, она питала к ней симпатию лишь издали, ибо не была удостоена прямого знакомства, то теперь, после сорока дней совместного плавания на старом сторожевом судне и двенадцати дней совместной тряски в тесном фургоне, она успела настолько привязаться душой к своей сопернице, что теперь можно без опаски предсказать, что их парность, добравшись до самого сердца Европы, чтобы побороться за свое существование, вернется на свою родину, в Магриб, куда более сильной и сплоченной, чем была, и, возможно, даже не будет нуждаться отныне в двух раздельных жилищах и ограничится одним общим домом. Одним домом? — потрясенный этими словами, восклицает судья, и тотчас мысленно представляет себе свой собственный дом, это кособокое деревянное строение, подпертое темными сваями и крытое пучками соломы, в котором вот так же, возможно, стала бы расхаживать по комнатам еще одна его жена — светловолосая женщина, которая пришла получить то, в чем ей было отказано двадцать лет тому назад.
