И возможно, именно в силу этой глубокой веры госпожи Эстер-Минны во временность ее поражения она тут же, не заботясь более о своем достоинстве, принимается энергично помогать служанкам перестилать постель на своем супружеском ложе. Она так старается услужить двум южным женщинам, что кажется, будто ей даже хочется унизиться сейчас перед ними как можно больше, чтобы с приходом своей победы удвоить ее сладость этим временным унижением. И наверно, потому же теперь, когда двоеженство, которое так возмущало и отталкивало ее издалека, стало реальностью в ее собственном доме, ей хочется уже не бежать от него, а, напротив, встретиться с ним лицом к лицу. Поэтому она приказывает служанкам принести большую лохань и наполнить ее теплой водой, а сама не то соблазняет, не то велит своим гостьям снять с себя одежды и совершить омовение, которое позволит отделить благоуханную смутность, запечатленную на их коже жарким африканским солнцем, от грязи, добавленной к этой смуглости долгим путешествием.

И вот так, в ослепительной истинности мягкого полуденного часа, в чужом и таком далеком доме, первой и второй жене приходится, впервые в жизни, открыть друг другу потаенные секреты своей наготы, и притом не через глаза их общего мужа, а в присутствии третьей женщины — чужой, маленькой и голубоглазой, — которая к тому же не ограничивается тем, что смотрит на них из угла, но подходит к служанке, забирает у нее кувшин с водой и сама начинает промывать сбившиеся пряди их волос и скрести мылом и содой изгибы их спин и мягкие животы, большие груди, тяжелые ягодицы, длинные стройные бедра, а затем просушивает мягкими полотенцами открывшуюся ей наготу, словно хочет убедиться, что такими разными их сделала не та грязь, что налипла на них за время пути, — нет, эта грязь лишь скрыла собою то подлинное и глубинное, что действительно отличает их друг от друга и что сейчас, когда они сверкают чистотой, обнажается во всей своей силе и сути, хотя все еще не объясняет тайну, объединяющую их в цельности двуединой любви.

Увы, госпожа Эстер-Минна не может ждать, пока вернется сам обладатель этой тайны, который в данную минуту занят тем, что по требованию парижских стражников очищает старый сторожевой корабль халифа от всех истинных или воображаемых признаков и деталей его военного прошлого, дабы придать ему облик чисто торгового судна, имеющего, в силу своего гражданского характера, право стоянки в парижской гавани. Ведь уже приближается время обеденной трапезы, и так как госпожа Эстер-Минна, несмотря на всю свою решительность, не хочет беспокоить рава из Севильи, который, вместо того чтобы разбудить своего сына, сам присоединился к его глубокому сну, то к столу приглашаются только эти две женщины, недавно завершившие омовенье, а поскольку Бен-Атар не счел нужным преподать своим женам даже начатки святого языка, то нечего и мечтать о какой бы то ни было общей застольной беседе, что вызывает у хозяйки дома большое огорчение, ибо в свое время и ее отец, и первый муж, благословенна их память, не раз предостерегали ее, что трапеза без слов Торы — все равно что поедание падали.

Так они и трапезничают, эти три женщины, в глубокой тишине. Но в то время, как двум гостьям, которые с опаской и изумлением пробуют дымящиеся паром, удивительно вкусные блюда, кажется, будто они погружаются в какой-то сладостный сон, хозяйка, которая не может обойтись за трапезой без слов Торы, поднимается на второй этаж и просит у жены брата разрешения поискать среди его свитков старый, пожелтевший лист пергамента с Моисеевым песнопением «Внимай…», древние наставления которого она затем, вернувшись в зал, читает — медленно, стих за стихом — двум женщинам, которые тем временем уже кончили есть. И они слушают ее в полном молчании, ощущая, как могучая, тяжелая сонливость, царящая в соседней комнате, уже просачивается и сюда, все больше овладевая ими самими, потому что лишь сейчас, в этой закрытой, уже не качающейся под их ногами комнате, заставленной темной мебелью из ашкеназского дерева, они понимают то, что еще раньше открылось раву из Севильи и его маленькому сыну, — что тот сон, который укачивал их на море все дни и ночи их долгого пути, не был настоящим, потому что волны никогда, ни на один, самый мельчайший осколочек времени не позволяли спящему забыть о существовании мира за стенами этого сна. И, глядя на них, госпожа Эстер-Минна тоже понимает, что, пока еще эти густые пряди вымытых волос не склонились в опустевшие миски, будет лучше всего прервать чтение древнего песнопения, побыстрее произнести благословение после еды и подвести клюющих носом женщин к постелям, разостланным для них в двух отдельных комнатах. И если теперь, оставшись наконец одна за столом, она не разражается слезами отчаяния, то лишь потому, что годы длительного вдовства научили ее, среди прочего, также божественной науке терпения.

Но в поздний послеполуденный час, когда внизу раздается глухой стук в наружную дверь и прислужница-христианка впускает в дом старо-нового компаньона, который вернулся один и теперь появляется перед немолодой женой племянника с полной естественностью желанного гостя, уже привыкшего к своему месту, она быстро встает из-за опустевшего стола, на котором лежит пожелтевший лист пергамента с песнопением «Внимай…», вся дрожа от неожиданности этой встречи наедине, которую навязал ей магрибский двоеженец, прокравшийся в ее дом сквозь щель вины, так и не заделанную до конца в душе ее мужа. Увы, двоеженец в хорошем расположении духа, его глаза излучают спокойствие и удовлетворенность, ибо он не только нашел удобное место для своего корабля и матросов, но успел к тому же заметить, что сложенные в трюме товары уже завоевали сердце Абулафии и зажгли в его глазах прежний, знакомый блеск, — и теперь он великодушно улыбается, как бы предлагая госпоже Эстер-Минне превратить ее поражение в борьбе за ретию в новую, общую победу родства и дружбы, и склоняется перед хозяйкой дома, словно говорит: «Хоть ты и вынудила меня проделать весь этот долгий путь, я тебя прощаю». И тут она чувствует, что больше не может выносить близость этого южного человека — ужас и отвращение поднимаются к ее горлу, и, потеряв власть над собой, с бурей в душе, она выбегает из комнаты.

Однако Бен-Атар отнюдь не падает духом. Скорее наоборот. Как будто ни это растерянное и внезапное исчезновение побежденной женщины, ни даже синие молнии в ее глазах его нисколько не пугают. Оставшись один в пустой комнате, он смущен лишь тем, что не знает, где в этом чужом доме, с его бесчисленными узкими и темными коридорами, хозяйка укрыла его жен. Но в тот миг, когда он уже тянется к лежащему на обеденном столе пергаменту, который в своем голоде принял за лист теста, из-за занавески слышится голос первой жены, которая неизменно просыпается с его приходом, словно и в глубинах сна она всегда наготове его принять. Одна она там или вместе со второй женой? Бен-Атар осторожно отодвигает занавеску и оказывается в спальне Абулафии и его жены — комнате со скругленными углами, в стенах которой там и сям мигают маленькие узкие окошки, словно глаза, что щурятся от солнечного блеска. В душистой полутьме незнакомых ароматов он поначалу не может различить знакомый запах первой жены, но она сама, едва завидев мужа, уже сбрасывает легкое покрывало, прикрывающее ее большие обнаженные ноги, и скрещивает их в непринужденной, но недвусмысленной позе.

По звуку его шагов она сразу угадывает, что он в хорошем настроении, а это значит, что не только перед ними — перед нею и второй женой, сопровождаемой равом, который будет оправдывать ее существование, — с такой легкостью и даже с почетом открылась дверь этого дома, но и для корабля с его матросами и товарами тоже нашлось подходящее пристанище. А если так, думает она с недоверчивым удивлением, то ведь, того и гляди, может статься, что и все это безумное путешествие, которое навязал им ее супруг, тоже не окажется напрасным, и та торговая сеть, которую компаньоны сплели между Севером и Югом, и в самом деле возродится к жизни. Но тогда выходит, что я ошиблась и согрешила против него, когда решила, что из-за всех тех огорчений и обид, от которых он пришел в такое уныние и совсем пал духом в последние два года, он и обычной своей смекалки лишился. И тут в ее душе — пока тело утопает в мягкости широкого ложа, а глаза наслаждаются высотой взлетающего над ней потолка — чувство раскаяния начинает сплетаться с ощущением гордости за успех отца ее детей, ее умного и сильного, а потому столь желанного мужа — а ее муж тем временем проходит еще глубже в эту полутемную округлую комнату и подходит к ней совсем уже близко, и тогда она торопливо стягивает с себя рубашку, чтобы тесно, вплотную, прижаться к нему своими большими, чисто вымытыми грудями.