— Это же целое сокровище, Светлана Петровна! — выдохнул Бояринов. — Откуда все это?..
Светлана Петровна улыбнулась с оттенком гордости на лице.
— Все сын… Он у меня океанолог. Плавает на «Витязе». В прошлом году защитил кандидатскую диссертацию. Сейчас работает над докторской. Если бы вы видели этого фанатика!.. Считает, что источником жизни на земле является океан. Все вышло из океана, и все уйдет в океан. Вот его молитва.
— Да… — Бояринов покачал головой. — У вас прекрасные дети!
С фотографий, висевших на стенах, а также стоявших в латунных рамках на телевизоре и на серванте, на Бояринова смотрели известные советские артисты, с кем покойную актрису Жемчужину сводили творческие дороги: Правоторов, Бугримов, Удальцов, Собинов, Леонидов, Ливанов… Все фотографии были с дарственной надписью на лицевой стороне. И все начинались словами: «Очаровательной Наталье Николаевне…», «Милой Наташеньке…», «Солнцеликой Натали…» «Прожила небольшую, но такую яркую жизнь», — подумал Бояринов, переводя взгляд на простенок, где между неширокими, но высокими окнами висел портрет молодой красивой женщины, выполненный голубой пастелью. Бояринов вспомнил, что фотографию этого портрета он видел в театральном альбоме. Но там она была в черно-белом цвете. Бояринов стоял и не сводил взгляда с портрета. Только теперь он начинал догадываться, кто был изображен на портрете.
— Мамочка, — печально вздохнув, сказала Светлана Петровна. — Работа молодого Ларионова, вот уже третий год портретом интересуется Третьяковка. Дают приличную цену. Но я сказала детям: не прощу им и в гробу, если они продадут его, чтобы он выцветал и блёк в подвалах запасников.
С портрета на Бояринова смотрела тридцатилетняя, но уже тогда известная, ослепительная в своей яркой красоте Жемчужина, которая в роли Ларисы в пьесе «Бесприданница» игрой потрясала зрительный зал. Четко очерченные губы дрогнули в еле уловимой трепетной улыбке, а взгляд, глубокий и печальный, как бы выговаривал: «Вглядитесь в меня… В душе я чище и лучше, чем может показаться со стороны».
Остановив взгляд на золотистой косе, аккуратно и умело уложенной на голове Жемчужиной, Бояринов притаил дыхание. «Она!.. Та самая коса, которую я ищу!.. Толстая, золотистая, огромная… Если ее опустить, она будет до самых колен…»
— Вы чем-то озадачены? — обеспокоено спросила Светлана Петровна и только теперь вспомнила, что до сих пор не пригласила Бояринова сесть. — Я так расхвасталась своими детками, что не пригласила вас сесть. Пожалуйста! — Светлана Петровна показала на кресло рядом с журнальным столиком. — В ногах правды нет.
Бояринов сел, не сводя глаз с портрета Жемчужиной.
— И все-таки, как я вижу, вы чем-то взволнованы?
— Нет, нет, я просто… Все, что я сейчас увидел, очень интересно. Здесь лучшие страницы истории нашего театра. А потом этот портрет. Знаменитая Жемчужина!.. А ведь она ваша мама. Она вас родила, пеленала вас, купала в детской ванночке, проводила над вами бессонные ночи, когда вы были крохой… — Все, что в эту минуту Бояринов говорил, исходило от чистого сердца. С портрета на него смотрела тридцатилетняя красавица-актриса, а рядом с ним сидела ее дочь, седая и уже в том возрасте, когда старость заявляет о себе все неумолимей и властней.
— Я приготовилась вас слушать, Леонид Максимович. Судя по вашему телефонному звонку, мне показалось, что у вас есть ко мне какое-то важное дело. Я не ошиблась? — И снова улыбка, чем-то похожая на улыбку матери, смотревшей с портрета, тихо озарила лицо Светланы Петровны.
— Нет, вы не ошиблись.
Бояринов, как и неделю назад, когда был у внучки театральной парикмахерши, живущей на улице Димитрова, молча достал из папки машинописные листы статьи Лисогоровой и положил их на журнальный столик.
— Прошу вас, прочитайте вот этот очерк Татьяны Сергеевны, и вам тогда станет ясен мой визит к вам. А я пойду в коридор покурю.
— Нет, нет, курите здесь. Пепельница перед вами, сигареты тоже.
Бояринов сидел, курил и не спускал глаз с выразительного лица Светланы Петровны, на котором одно выражение сменялось другим. На одной из страниц очерка Светлана Петровна, затаив дыхание, вдруг оторвалась от текста, стремительно подняла голову и посмотрела на портрет матери. А когда закончила чтение, то долго-долго и как-то печально смотрела на Бояринова, с напряжением ждущего ее ответа.
На этот раз улыбка на лице Светланы Петровны была болезненно-виноватой, усталой.
— Вы ищете косу, которая была у мамы?
— Да, я ищу эту косу. — Бояринов перевел взгляд на портрет Жемчужиной. — Она, как мне кажется, с ней не рассталась даже тогда, когда позировала такому известному художнику.
— И вы долго ищете эту косу?
— Уже больше месяца. Перерыли целые вороха документов в довоенном архиве театра, чтобы наконец-то выйти на вас.
Светлана Петровна задумалась, неторопливо размяла сигарету и, словно о чем-то усиленно припоминая, сказала:
— Пока вы были на верном пути. Но, думаю, что здесь он у вас оборвался. — Первые затяжки сигаретой Светланы Петровна Бояринову показались нервными, жадными. — Я знаю эту косу. Мама любила ее. Она вплетала ее в прическу, когда играла Ларису в «Бесприданнице». Знаю и то, что мама выкупила ее из театрального реквизита, и всегда коса эта лежала в ее туалетном столике в спальне, рядом с драгоценностями и украшениями. — Светлана Петровна замолчала и, словно вспоминая что-то тяжелое, горькое, задумалась. — Последний раз я видела эту косу, когда мама была тяжело больна… Уже безнадежно больна. Примерно за месяц до ее смерти. Она лежала там же, где лежала всегда: в ящичке вместе с ожерельем, кольцами, перстнями и браслетом.
Немое тяжелое молчание, повитое кольцами дыма (оба жадно курили), Бояринову показалось тягостным.
— Куда же она могла пропасть Остальные-то драгоценности вашей мамы сохранились? — этим вопросом Бояринов попытался натолкнуть Светлану Петровну на мысль, которая смогла бы вывести нить ее воспоминаний на верный след.
— Вот это, право, загадка… Все мамины вещи по наследству перешли ко мне. Пропала только коса. Только она… Я и раньше несколько раз вспоминала о ней, но в горе мне было не до театральной косы.
— Не могла ли тяжело больная мама подарить ее кому-нибудь из подруг, которые ее навещали? — Бояриновым все сильнее и сильнее овладевал захвативший все его мысли и душу азарт поиска Сейчас он уже не помнил ни о Лисогоровой, ни о сюрпризе, который готовил к ее юбилею. Ему нужна была коса!.. Длинная, золотистая коса, в которой Жемчужина играла в «Бесприданнице» Ларису. — Вспомните, пожалуйста, Светлана Петровна.
— Могла, — вяло улыбнувшись, ответила Светлана Петровна. — Мама любила дарить. А на эту косу зарились многие. Особенно Елена Деомидовна Волжанская. Помню, я была еще девочкой, когда она просила у мамы косу хотя бы на один премьерный спектакль. Кажется, это была премьера «Тернистых троп», где Волжанская играла главную роль. Уж так просила…
— И Наталья Николаевна все-таки дала косу на премьерный спектакль? — Каким-то шестым, до предела обостренным чувством Бояринов начинал мысленно нащупывать новую, пока еще смутно воображаемую тропинку в своих поисках.
— Нет, так и не дала. Как сейчас помню, та даже обиделась. Вообще у Елены Деомидовны был тяжелый характер: вспыльчивая, обидчивая, взбалмошная… За это ее кое-кто в театре недолюбливал.
— И она часто навещала вашу больную маму?
— Почти через день. Мама эту привязанность подруги очень ценила.
— Она могла подарить Волжанской косу незадолго перед своей кончиной? — мягко наступал Бояринов.
— Вполне. Мама знала, что дни ее сочтены, хотя изо всех сил старалась нам, детям и мужу, этого не показывать. Уже пошли метастазы. Об этом нам тайком сказали врачи. А потом начались такие боли, перед которыми были бессильны даже наркотики.
В голове Бояринова возник вопрос, который он боялся произнести. Причем, ответ на этот вопрос, как ему в эту минуту казалось, решит все: или тропинка его поиска, добежав до пропасти, оборвется в бездну, или она юркнет в дебри дремучего леса. Юркнет, но не погибнет, не оборвется.
