Annotation
Повесть Ивана Георгиевича Лазутина «Последний этаж», статья Сергея Лисицкого «Ивану Лазутину — 80 лет», библиография И.Г. Лазутина
Иван Лазутин
ПОСЛЕДНИЙ ЭТАЖ
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Глава восьмая
Глава девятая
Глава десятая
Глава одиннадцатая
Глава двенадцатая
Глава тринадцатая
Глава четырнадцатая
ИВАНУ ЛАЗУТИНУ — 80 ЛЕТ!
БИБЛИОГРАФИЯ
Иван Лазутин
Последний этаж
ПОСЛЕДНИЙ ЭТАЖ
повесть
Глава первая
Московский Художественный Академический театр готовился к своему юбилею. И чем ближе подходила знаменательная дата, тем обстановка в театре особенно накалялась.
Каждый — актер ли это или режиссер, театральный плотник или костюмерша — старался вымести из души своей те соринки и паутинки закулисных интриг и неразрешенных распрей, которые будут жить в театре до тех пор, пока суждено существовать этому древнейшему очагу человеческой культуры.
Как бы между прочим в кулуарах и в перерывах между репетициями актеры поговаривали, что в высоких инстанциях Министерства культуры уже оформляют документы для представления театра на орден Трудового Красного Знамени, другие, более осведомленные, тут же под большим секретом доверительно сообщали, что на «самых верхах» передумали: решили наградить театр орденом Ленина.
Кое-кто поговаривал о списках персональных правительственных наград ветеранам театра. Это был, пожалуй, самый чувствительный нерв театральных взаимоотношений и самая тревожная грань ожидания юбилейной даты.
Спокойнее всех ложились спать рабочие сцены, билетерши да старики-гардеробщики, счастливчикам из которых приходилось в далекой молодости набрасывать меховые шубы на плечи знаменитостей, жать руку Милославскому, подсаживать в карету Иванова-Сибирского.
С тех пор, когда крылатые слова Станиславского о том, что «Театр начинается с вешалки»… приобрели афористическое значение и стали своего рода заповедью в русском театре, гардеробщики выполняли свою нелегкую работу с чувством важности и преисполненности достоинства. Это Татьяна Сергеевна Лисогорова заметила давно. И всякий раз, встречаясь со старыми работниками гардероба, обязательно находила для них теплое слово, нежную улыбку, милую шутку, И от сознания того, что на лице ее улыбка, посланная гардеробщику, вспыхнула искренне и сердечно, а в шутке, брошенной вахтерше, была истинная душевная доброта — ей самой становилось на душе светлее и радостнее, будто она ласково обняла отца или брата.
Много десятков лет прошумело над приземистым толстостенным особняком театра, порог которого Татьяна Сергеевна перешагнула молоденькой девушкой.
Если б аплодисменты, которые за прошедшие десятилетия прогремели в зрительном зале театра, слить в единый непрерывный поток, то шум этот и гул смогли бы сравниться с годовой непрерывной работой Ниагарского водопада.
Не меньше других, по мере приближения юбилея театра, конечно же, волновалась и Татьяна Сергеевна Лисогорова. И волновалась совсем не потому, что она народная артистка, что она лауреат двух государственных премий, член Президиума правления ВТО и еще член многих и многих коллегий, комиссий, советов… Где-то в тайниках души она была твердо уверена: уж если в связи с юбилеем театра будут награждать артистов, то ее фамилия в наградном списке должна стоять одной из первых.
…Волновало Лисогорову другое. За полгода до юбилея театра будет ее юбилей. Исполнится шестьдесят лет. Из них сорок лет отдано театру. По секрету, как бы между прочим, завлит театра сообщил ей, что «Советская культура» уже две недели назад заказала статью о ее жизни и творчестве. Фотокорреспондент «Театральной жизни» неделю назад ходил за Татьяной Сергеевной по пятам почти целый день, щелкая затвором висящего на шее фотоаппарата.
Знала она, что руководство театра и местком готовят ее юбилей, но как он пройдет, не потонет ли в хлопотах и бурных приготовлениях к юбилею театра, не станет ли он формальным подобием и жалкой гримасой торжества?.. Ведь большой юбилей, юбилей театра, пройдет на виду не только у Москвы, но и у всей страны, он сулит к тому же повышения в званиях: народные артисты республики считают и видят себя народными СССР, те, кто изрядно засиделся в заслуженных — тешат себя тайной надеждой получить народного, а сколько поистине талантливых молодых, да и уже изрядно поседевших артистов ждут-не дождутся первого звания, которое сразу же крепче и надежнее поставит их на ноги…
«Родилась бы хоть на полгодика пораньше или попозже, было бы спокойнее подходить к этой печальной вехе жизни», — думала Татьяна Сергеевна, разглаживая перед зеркалом морщины под глазами. Всякий раз, когда ей приходилось оставаться одной в гримуборной, она любила заниматься своим лицом, даже если ей не нужно было выходить на сцену. В эти минуты она как бы продолжала репетировать свою последнюю роль, в которой ей через несколько минут предстояло выйти на суд зрительного зала. Одно выражение, не успев как следует зафиксироваться, тут же сменялось другим, чтобы через несколько секунд принять новый смысл и оттенок нового значения. Страх, боль, стыд, безразличие, укоризна, робость, печаль… — малейшие нюансы душевного состояния — все могло зримо отразиться на выразительном лице актрисы, которая не могла привыкнуть к одному — не научилась гасить в себе волнение, когда выходила на сцену. Пусть даже на двухсотый, на трехсотый спектакль, слова роли в котором врезались в память, как утренняя и вечерняя молитвы в память глубоко верующего старого человека. Все равно волновалась. Вот уже двадцать с лишним лет она играет Анну Каренину. Ее любимая роль. Казалось бы, с годами, с сединой, с постоянно возрастающей возрастной дистанцией между ней и совсем еще молодой Анной Карениной должны бы порваться струны единого душевного звучания, должен бы вырасти между ними высокий сугроб охлаждения, должна чувствоваться утрата того безумного порыва всепоглощающей страсти, которая толкнула Анну преступить нормы светского кодекса и броситься в объятья молодого офицера Вронского. А ведь нет… Не было холодного сугроба между ней и между молодой Карениной. Струны в ее душе и в душе Анны рождали одни и те же звуки любви и готовности идти на осуждение толпы и поругание света. Она любит Вронского… Любит страстно, самозабвенно, не боясь хулы и позора. Ведь верит же зал в ее непобедимую жгучую страсть к Вронскому. А всего лишь неделю назад зал рукоплескал Лисогоровой и бросал к ногам ее цветы, когда упал занавес и она вышла на поклон.
Одного втайне боялась Татьяна Сергеевна — одинокой старости и грядущих болезней. А их, болезней, редко кому приходится избежать. Детей, как она любила выражаться по-старомосковски, «не послал бог», мужа она схоронила пятнадцать лет назад, так и не сумев вырвать его из гибельных клещей белокровия. С тех пор театр для нее был всем: домом, семьей, защитой, радостью…
Сейчас, сидя перед зеркалом, она пыталась найти выражение глаз Анны Карениной, которая, впервые увидев Вронского при выходе из вагона поезда, вдруг, словно ее ударило током, остановилась и повернула голову. И в этот-то роковой миг взгляды Анны и Вронского встретились. Вот уже почти час Татьяна Сергеевна ищет этот взгляд, мучаясь, видя перед собой лицо старой женщины. Стараясь успокоить себя тем, что, устранив гримом морщины и придав лицу молодость, она сумеет выплеснуть из встрепенувшейся (пока еще только встрепенувшейся) души и страх, и радость новизны, и удивление… Вот уже двадцать лет она ищет перед зеркалом этот взгляд Анны, и несколько раз ей удавалось поймать его, но удержать надолго не было сил. Ускользал, мелел, таял… А как ей хотелось сыграть Анну в кино!.. И не у какого-нибудь молодого модного кинорежиссера, а у Константина Сергеева, которого она считала самым умнейшим из талантливых режиссеров и самым талантливым из умнейших и образованнейших представителей искусства.
