Комнаты наверху были очень простые, с белыми кафельными полами, белеными стенами и небольшим количеством мебели. Тут и там были расставлены очень узкие диваны, обитые разноцветным крестьянским хлопком с цветочным узором, с подушками и плетеными циновками, которые было легко мыть. Мокрые ноги, обувь и даже порой пролитая чашка чая не вызывала здесь такого переполоха, как внизу. Жизнь наверху была намного проще, особенно потому, что там царила традиция под названием ханан – эмоциональное свойство марокканцев, с которым я редко сталкивалась где-либо еще. Ему трудно дать точное определение, но в принципе это свободная, добродушно-веселая, даримая без условий нежность. Люди, которые одаривают тебя хананом, как тетя Хабиба, никогда не грозят отнять свою любовь, если ты не нарочно совершаешь какой-нибудь мелкий или пусть даже крупный проступок. Внизу было трудно ожидать ханана, особенно от матерей, которые были слишком заняты тем, как научить тебя соблюдать границы, чтобы тратить время на нежности.

Наверху было и такое место, где рассказывались сказки. Можно было вскарабкаться по сотне глазурованных ступенек на третий, верхний этаж дома, перед которым открывалась выбеленная терраса, просторная и приветливая. Там находилась комната тети Хабибы, маленькая и скудно обставленная. Ее муж после развода забрал все, надеясь, что, если он когда-нибудь передумает и одним пальцем поманит ее обратно, она тут же склонит голову и побежит назад. «Но он ни за что не забрал бы у меня самое важное, – иногда говорила тетя Хабиба, – мой смех и все те чудесные сказки, которые я могу рассказывать, когда слушатели того стоят». Я как-то раз спросила двоюродную сестру Малику, что наша тетя имеет в виду, когда говорит «слушатели того стоят», и она призналась, что ей это тоже непонятно. Может быть, спросить у тети прямо, предложила я, но Малика сказала: нет, лучше не надо, вдруг еще тетя Хабиба расплачется. Тетя Хабиба часто плакала без причины; все так говорили. Но мы любили ее, и нам даже не спалось по четвергам – так мы волновались в предвкушении пятницы, когда она рассказывала сказки. Это обычно заканчивалось большой суматохой, потому что мы засиживались слишком долго, по мнению наших матерей, и они часто приходили за нами. И тогда мы поднимали крик и самые избалованные из моих кузин и кузенов, вроде Самира, катались по полу и кричали, что не хотят спать и ни за что не пойдут.

Но если тебе все-таки удавалось досидеть до конца сказки, то есть до тех пор, когда героиня одерживает победу над врагами и пересекает на обратном пути «семь рек, семь гор, семь морей», перед тобой вставала другая проблема: тебе было страшно спускаться по лестнице. Во-первых, там было темно. Освещением на лестнице заведовал привратник Ахмед, в распоряжении которого был рубильник у входных ворот. Он отключал свет в девять вечера, подавая сигнал всем находившимся на террасе идти в дом, после чего все передвижения официально прекращались. Вторая проблема заключалась в том, что там, во мраке, пряталась тьма-тьмущая джиннов, поджидая момента тебя схватить. И в-третьих, Самир умел так хорошо притворяться джинном, что я часто принимала его за настоящего демона. Несколько раз мне буквально приходилось делать вид, будто я падаю в обморок, чтобы он прекратил изображать джинна.

Иногда, если сказка затягивалась на несколько часов, а матери не появлялись, и весь дом внезапно погружался в тишину, мы упрашивали тетю Хабибу разрешить нам остаться у нее на ночь. Она расстилала свой прекрасный свадебный ковер, который держала аккуратно сложенным за своим кедровым сундуком, накрывала его чистыми белыми простынями и сбрызгивала флердоранжевой эссенцией, которую специально приберегала для такого случая. У нее не хватало подушек для всех нас, но это была не беда, потому что нам было все равно. Она делилась с нами своим огромным одеялом из тяжелой шерсти, выключала лампу и ставила большую свечу на пороге у наших ног. «Если вдруг кому-то понадобится в туалет, – говорила она, – помните, что этот ковер – единственное, что у меня осталось от прошлой счастливой семейной жизни».

Вот так в эти благословенные ночи мы и засыпали под тетин голос, который открывал волшебные стеклянные двери и вел на залитые лунным светом луга. И когда утром мы просыпались, весь город лежал у наших ног. У тети Хабибы была маленькая комната, но большое окно, сквозь которое открывался вид до самых Северных гор.

Она знала, как рассказывать ночью. Умело владея словами, она сажала нас на большой корабль, плывущий из Адена на Мальдивские острова, или переносила на остров, где птицы разговаривали человечьим языком. Вместе с ней мы пролетали над Синдом и Хиндом (Индией), оставляли позади мусульманские земли, вели полную опасностей жизнь, дружили с христианами и евреями, которые делились с нами своей странной едой и смотрели, как мы совершаем намаз, а мы наблюдали, как молятся они. Иногда мы улетали так далеко, что не оставалось никаких богов, только солнце- и огнепоклонники, но даже и они казались приветливыми и дружелюбными, когда их представляла тетя Хабиба. Ее сказки внушали мне томительное желание побыстрее стать взрослой и опытной рассказчицей. Я тоже хотела научиться рассказывать ночью.

Ворота нашего дома были явным примером хадда, то есть границы, потому что через них нельзя было ни войти, ни выйти без разрешения. Каждый шаг должен был иметь обоснование, и, даже чтобы подойти к воротам, требовалось совершить определенный ритуал. Если идти со двора, сначала нужно было пройти по длиннющему коридору, а потом ты оказывалась лицом к лицу с привратником Ахмедом, который обычно сидел на своем диване, похожем на трон, и рядом с ним всегда неизменно стоял чайный поднос в ожидании гостей. Поскольку право прохода в ворота всегда подразумевало довольно длительный процесс переговоров, тебе предлагали либо посидеть рядом на его внушительном диване, либо сидеть лицом к нему, расслабляясь на неуместно выглядевшем «французском кресле» – его жестком, ветхом стуле, который он сам подобрал себе в один из редких походов на джутию – местный блошиный рынок. У Ахмеда на коленях часто сидел младший из его пятерых детей, потому что он присматривал за ними, когда его жена Луза работала. Она была первоклассной поварихой и порой уходила готовить к посторонним людям, если предлагали хорошие деньги.

Наши ворота представляли собой гигантскую каменную арку с внушительной дверью резного дерева. Она отделяла женский гарем от ходящих по улице незнакомых мужчин. (Как нам сказали, от этого разделения зависят честь и престиж отца и дяди.) Детям позволялось выйти за ворота, если им разрешали родители, но только не взрослым женщинам. «Я проснулась на рассвете, – часто говорила мама. – Ах, если бы мне только прогуляться ранним утром, когда на улицах пусто! Свет, наверное, голубой или розовый, как на закате. Какого цвета утро на пустынных, тихих улицах?» Никто не отвечал на ее вопросы. В гареме необязательно задаешь вопрос, чтобы получить ответ. Бывает, ты задаешь вопрос, просто чтобы разобраться, что с тобой происходит. Свободно ходить по улицам – это была мечта любой женщины. Самой популярной сказкой тети Хабибы, которую она приберегала только для особых случаев, была история о крылатой женщине, которая могла улетать со двора всякий раз, как ей хотелось. Каждый раз, как тетя Хабиба рассказывала ее, женщины на дворе танцевали, широко раскинув руки, как будто желая улететь. Моя двоюродная сестра Хама, которой было семнадцать, несколько лет держала меня в заблуждении: она сумела убедить меня, что у всех женщин есть невидимые крылья, и у меня они тоже появятся, когда я вырасту.

Наши ворота защищали нас и от иностранцев, стоявших всего в нескольких метрах, на другой столь же людной и опасной границе – той, которая отделяла Старый город, Медину, от Нового города французов. Мы с братьями и сестрами иногда проскальзывали за ворота поглазеть на французских солдат, когда Ахмед разговаривал с кем-нибудь или засыпал. На них была синяя форма, ружья на плечах, и у них были маленькие, серые, всегда настороженные глазки. Они часто пытались с нами заговорить, потому что взрослые с ними никогда не разговаривали, но нам строго-настрого запретили отвечать. Мы знали, что французы жадные, и проделали такой дальний путь, чтобы завоевать нашу страну, хотя Аллах уже отдал им прекрасную землю с людными городами, густыми лесами, роскошными зелеными полями и коровами, которые настолько крупнее наших, что дают в четыре раза больше молока. Но почему-то французам этого было мало.