Таму все меняла одним своим присутствием. Ее миниатюрная фигурка, казалось, отражает яростные сотрясения, разрывавшие страну, и ее часто охватывало сильное желание быстро скакать на лошади и делать акробатические трюки. Так она боролась со своим горем и находила в жизни хоть какой-то мимолетный смысл. У Ясмины и остальных жен она вызывала не ревность, а восхищение, потому что она, помимо прочего, умела делать то, чего не умели другие женщины. Когда Таму поправилась и снова начала говорить, они узнали, что она стреляет из ружья, бегло говорит по-испански, высоко прыгает, делает колесо, не чувствуя головокружения, и даже умеет ругаться на нескольких языках. Рожденная в горной стране, через которую то и дело проходили чужеземные армии, она выросла, путая жизнь с борьбой, а отдых с бегом. Присутствие на ферме этой женщины с ее татуировками, кинжалом, агрессивными браслетами и постоянной верховой ездой помогло остальным женщинам понять, что есть много способов быть красивой. Драться, ругаться, игнорировать традиции – так женщина тоже может стать неотразимой. Таму стала легендой в момент своего появления. Она заставила людей почувствовать внутреннюю силу и способность сопротивляться судьбе.

Во время болезни Таму дедушка приходил к Ясмине каждый день, чтобы справиться о ее здоровье. Однако, когда ей стало лучше и она попросила лошадь, он забеспокоился, потому что боялся, как бы она не уехала. Его будоражило, насколько она была хороша, – такая дерзкая и яркая со своей медной косой, пронзительными черными глазами и зеленой татуировкой на подбородке, – он не был уверен в ее чувствах к нему. Она не была ему настоящей женой, их брак был всего лишь уловкой, и в конце концов она была воительницей, которая могла уехать в любой момент и исчезнуть за северным горизонтом. Тогда он попросил Ясмину пойти погулять с ним по лугу и там рассказал ей о своих страхах. Тогда Ясмина тоже занервничала, потому что восхищалась Таму и не хотела, чтобы та уехала. Ясмина предложила дедушке спросить у Таму, не захочет ли она провести с ним ночь. «Если согласится, – рассуждала Ясмина, – значит, она не собирается уезжать. А если нет, то уедет». Дедушка вернулся в павильон и поговорил с Таму наедине, пока Ясмина ждала снаружи. Но, уходя, он улыбался, и Ясмина поняла, что Таму согласилась стать одной из его жен. Месяцы спустя дедушка построил для Таму новый этаж над этажом Ясмины, и с тех пор их двухэтажный дом рядом с главным зданием стал официальной штаб-квартирой конных соревнований под руководством Таму и женской солидарности.

Когда стройка закончилась, одним из первых дел Таму и Ясмины было вырастить банановое дерево, чтобы Яя, черная жена дедушки из чужой страны, чувствовала себя как дома. Яя была самая тихая из жен, высокая и худая женщина, которая казалась ужасно хрупкой в своем желтом кафтане. У нее было тонкое лицо с мечтательными глазами, и она меняла тюрбаны в зависимости от настроения, хотя больше всего любила желтый цвет: «Он, как солнце, дает свет». Она часто простужалась, говорила по-арабски с акцентом и особо не смешивалась с другими женами, а, наоборот, тихо сидела у себя в комнате. Вскоре после ее появления остальные жены решили разделить между собой ее обязанности по хозяйству, потому что она казалась такой хрупкой. Взамен она обещала рассказывать им по истории в неделю, описывая, как жила у себя в родной деревне далеко на юге, в стране Судан, в земле чернокожих, где растут не лимоны и апельсины, а бананы и кокосы. Яя не помнила, как называется ее деревня, но это не помешало ей стать официальной рассказчицей в гареме, как тетя Хабиба в нашем. Дедушка помогал ей пополнять запас историй, читая вслух отрывки из исторических книг о Судане, государствах Сонгай и Гана, золотых вратах Тимбукту и чудесных лесах далеко на юге, в которые не проникало солнце. Яя сказала, что белых много и там – белых можно найти во всех четырех уголках вселенной, но черные – особая раса, потому что существуют только в Судане и соседних землях южнее Сахары.

Вечерами все жены собирались у Яи в комнате, приносили подносы с чаем, а она рассказывала о своей прекрасной родине. Через несколько лет жены знали подробности ее жизни уже так хорошо, что могли говорить за нее, когда она подыскивала слово или начинала сомневаться в верности своей памяти. И однажды, послушав, как она рассказывает о деревне, Таму сказала: «Если тебе только нужно банановое дерево, чтобы на этой ферме чувствовать себя как дома, мы вырастим его для тебя». Сначала, конечно, никто не поверил, что можно вырастить бананы в Гарбе, где дуют северные ветра из Испании и черные тучи накатываются с Атлантического океана[10]. Но самой трудной задачей оказалось достать саженец. Таму и Ясмине пришлось объяснять, как он выглядит, всем кочевым торговцам, которые проезжали мимо фермы на своих ослах, пока наконец-то кто-то не привез им его из Марракеша. Яя так обрадовалась, что стала заботиться о нем, как о ребенке, прикрывала его большой белой простыней, когда дул холодный ветер. Годы спустя, когда дерево принесло первые плоды, жены устроили праздник, украсили ее тюрбан цветами и, танцуя, пошли к реке, и голова у всех кружилась от счастья.

На ферме буквально не было никаких пределов тому, что могли делать женщины. Они могли выращивать экзотические растения, ездить на лошадях и ходить, где вздумается, во всяком случае, мне так казалось. По сравнению с фермой наш гарем в Фесе казался тюрьмой. Ясмина даже сказала, что самое худшее для женщины – быть отрезанной от природы. «Природа – лучший друг женщины, – часто говорила она. – Если у тебя горе, поплавай в реке, полежи в поле или посмотри на звезды. Так женщина исцеляет свои страхи».

Наш гарем в Фесе был окружен высокими стенами, и, за исключением маленького квадратного участка неба, который можно было видеть со двора, природы в нем просто не существовало. Конечно, если стрелой броситься на террасу, можно было увидеть, что небо больше дома, больше всего вокруг, но со двора природа казалась не важной. Ее заменили геометрические и цветочные узоры на плитках, в дереве и штукатурке. Единственные невозможно красивые цветы у нас в доме росли на разноцветной парче, покрывавшей диваны, и шелковых занавесках, закрывавших двери и окна. Но если тебе хотелось сбежать, нельзя было открыть ставни и выглянуть наружу. Все окна открывались во двор. На улицу не выходило ни одно.

Раз в год весной мы отправлялись на нзаху, то есть пикник на ферме моего дяди в Уэд-Фесе, в десяти километрах от города. Важные взрослые ехали на легковых машинах, а детей, разведенных теть и прочих родственников сажали в два больших грузовика, специально арендованных на этот случай. Тетя Хабиба и Хама всегда брали с собой бубны и по пути поднимали такой шум, что шофер сходил с ума. «Если вы не прекратите, – кричал он, – я съеду с дороги и выброшу всех вас в долине». Но его угрозы никогда ничем не кончались, потому что его голос тонул в звуках бубнов и хлопков в ладоши.

В день пикника все просыпались на рассвете, и во дворе начиналась суета, как будто все собирались на религиозный праздник. Одни занимались едой, другие – напитками, третьи сворачивали в тюки ковры и покрывала. Хама и мама брали на себя качели. «Разве можно ехать на пикник без качелей?» – всегда спорили они, когда отец предлагал им забыть о них хоть раз, потому что очень хлопотно было вешать их на деревья. «Кроме того, – прибавлял он, чтобы подразнить маму, – качели хороши для детей, но, когда на них садятся толстые тети, бедным деревьям несдобровать». Папа ждал, чтобы мама рассердилась, а она просто продолжала паковать качели и веревки, на которых они привязывались, ни разу не бросив на него взгляда. Хама громко распевала: «Если мужчины не могут привязать качели, это сделают женщины, тра-ла-ла-ла» – на высокий мотив нашего государственного гимна «Магрибуна вататуна» («Наша родина Марокко»)[11]. Тем временем мы с Самиром лихорадочно искали наши сандалии, потому что дождаться помощи от матерей было невозможно: они были слишком заняты собственными делами. Лалла Мани считала стаканы и тарелки, «чтобы посмотреть, сколько разобьется к концу дня, и оценить ущерб». Она вполне могла бы обойтись и без пикника, часто говорила она, тем более что с точки зрения традиций этот обычай сомнителен. «В хадисах[12] об этом ничего нет, – говорила она. – Может быть, в судный день это даже будет считаться грехом».