Пятно от пожара на кухонном полу, где английские солдаты разожгли огонь, всё-таки

ещё было видно. Но красная надпись на курятнике тем временем была скрыта под белой

краской. Ну, почти. Если только знать, что она там была, тогда она действительно была

заметной. Всё-таки я решила, что можно оставить и так. Я зашла за угол, чтобы увидеть

Макса. Он приложил большой малярный ролик к стене и теперь красил кистью.

— Ну, как, ты ещё долго?

Макс не смотрел на меня вверх и сосредоточенно красил дальше.

— Привет, Макс! Это я. С тобой всё хорошо? Ты придумываешь злую шутку? У тебя

судороги? Я должна тебе помочь?

Макс стремительно красил в середине стены.

— Нет, всё в порядке.

Я подошла ближе, но он встал у меня на пути и сказал:

— Ах, ты уже закончила со своей стеной? Пятно проявляется. Слово можно ещё

прочитать?

Ещё раз подвинув меня своим туловищем в сторону, он внимательно посмотрел на

меня и сказал:

— Стало уже хорошо.

— Его ещё видно.

— Да, но только если хочется увидеть.

Я пристально смотрела на белую стену.

— Боже мой, сейчас эта стена курятника представляет собой картину со смыслом или

что-то ещё?

Но Макс уже не слышал. Он снова скрылся позади дома. Наступили сумерки.

Окрашенная стена белоснежно светилась. "Почему он так смешно себя ведёт?" Я встала

рядом с ним, но адвокат всё ещё не смотрел вверх. Я видела, что Макс покрасил стену

неравномерно, не так, как с другой стороны. Нет, он что-то нарисовал сверху. Я мгновенно

подумала, что тут была ещё красная надпись, которую я пропустила взглядом, а Макс хотел

её от меня скрыть. Возможно, чтобы пощадить. Но потом я увидела, что он что-то убрал и

сам написал. Моё имя. Примерно дюжину раз.

— Ирис, я...

— Мне нравится стена.

Мы стояли вдвоём перед стеной и долгое время её разглядывали.

— Давай, уже хватит, Макс. Слишком темно для покраски.

— Ты иди. Я доделаю и будет готово.

— Не глупи.

— Нет, действительно, мне будет приятно. Кроме того, это была моя идея начать ещё

сегодня вечером.

— Пожалуйста.

Я повернулась и начала убирать свои малярные принадлежности.

— Оставь. Я всё уберу.

Я пожала плечами и долго шла через сад к входной двери. Когда я проходила мимо роз,

то точно установила, что вечером они пахнут тоскливее, чем в течение дня.

Я выпила большой стакан молока и взяла с собой в кровать книгу стихотворений

Хиннерка. Они были написаны шрифтом Зюттерлина ( прим. пер. — последняя широко

используемая форма куррента — немецкого готического курсива). "Но для чего я, в конце

концов, была библиотекарь?" Но сначала я должна была привыкнуть к его почерку. Первое

стихотворение было восьмистрочием о толстых и худых женщинах. Потом попалось

длинное о крестьянине, которого с притворной неуклюжестью разоблачил хитрый адвокат.

Также давался рифмованный рецепт предупреждения против болезни, который начинался

так: "Буковый орешек, белокопытник, вероника, дягиль и можжевельник, горчавка голубая,

не белая, медуница, следует глотать не разжёвывая..."

Я читала стихи о блуждающих огоньках на болотах, о старых давно обмелевших

гаванях в Гесте и пустом чёлне в полнолуние в сентябре. И всегда, после того, когда он

отчаливал, на следующий день в деревне не хватало ребёнка. Хиннерк писал о насыщенном

гуле, когда четверо мужчин на поле размахивают молотилом ( прим. пер. — прикреплённая к

рукоятке цепа короткая палка, которой бьют по снопу при молотьбе). Также имелось

стихотворение об эмигрантах в Америку. Другое называлось "24 августа" и посвящалось

дню отлёта аистов. И снова одно о подлёдном лове в озерце за деревней. Ещё я прочитала

похабное стихотворение о быке общины, который испортил корову, и её потом вынуждены

были зарезать.

И танцевальные вечера, проходившие на деревянных настилах Титйенса. И в конце ещё

находились два зловещих стихотворения. Одно называлось "Двенадцатый", действие

которого рассказывало о последних шести ночах старого и шести первых ночах нового года.

Тот, кто развешивал в это время бельё, получал саван. Кто вращал колесами, даже в прялке, к

тому подъезжала карета мертвеца. Так как в Гирске в это время по воздуху носился охотник

на оленей. Последнее стихотворение серой книги было написано о большом пожаре в

Боотсхавене в год рождения Хиннерка. Люди кричали как скот и скот кричал как люди, в то

время как сгорело полдеревни.

Я выключила лампу на ночном столике и пристально посмотрела сквозь черноту

комнаты. Мои глаза привыкли к темноте, узнавая контуры и тени. В серой книге Хиннерка

не было ни одного стихотворения о войне, и ничего, что позволяло бы судить, что стихи

были написаны в лагере, который специально служил для того, чтобы свои собственные

заключённые вызывали в памяти другие ужасные дни прошедших лет. Я думала о стихах,

которые обращались к деревне Хиннерка, и были наполнены любовью к местам его детства.

Детство, которое он так ненавидел.

И я поняла, что не только забвение было формой воспоминания, но и воспоминание

было формой забвения.

Конечно, я думала о Максе. Я думала над тем, сдерживал ли он так себя, потому что я

таким образом себя сдерживаю, и если я себя сдерживаю потому, что он так себя сдерживает

или потому, что я хочу себя сдерживать по причине, над которой я должна поразмышлять.

На следующее утро, во вторник, я подбежала босиком к большому шкафу и открыла

дверь. Внутри пахло шерстью, древесиной, камфарой и ещё чем-то, возможно, туалетной

водой для волос моего дедушки. Недолго думая, я взяла белое платье в светло-серую

крапинку. Однажды оно было бальным платьем Инги — тонкое и лёгкое, и светилось как

волна горячего воздуха. С чаем в руках я уселась на ступеньку лестницы перед входной

дверью, где снова обнадёживающе благоухало лето.

Когда я захотела уйти обратно в дом, то увидела три пустых ведра из-под краски. Я

побежала вдоль дома к рощице. И действительно: все четыре стены курятника были

покрашены в белый цвет. Я испугалась, ведь он выглядел удивительно красиво, как

маленький загородный дом. "Долго ли вчера Макс здесь докрашивал?" Обежав вокруг

металлической бочки, я увидела, что слово "нацист" мерцает под белой краской, но не

обнаружила слово "Ирис". Я вошла внутрь маленького дома, но могла стоять там, лишь

втянув голову в плечи.

Когда на улице нас застигал дождь, мы с Розмари и Мирой заползали сюда внутрь. Но я

часто была здесь совершенно одна, особенно, когда была в гостях на каникулах. Розмари в

сентябре отсутствовала, может из-за школы, но я ещё туда не ходила. Поэтому первую

половину дня я использовала для себя. Я собирала камешки, которые здесь выглядели

совершенно по-другому, чем дома. В основном у нас была круглая галька, но здесь лежали

камни, которые выглядели как стекло и также разбивались. Если их бросали на жёсткую

землю, то острые куски соскакивали как настоящие лезвия. "Кремень" — так их называла

Мира. Чаще всего встречались светло-коричневые, серо-бурые или чёрные, а белые редко.

Рейнская галька, которая лежала вокруг нашего дома, не разбивалась. Долгое время я

взламывала много камней, потому что надеялась отыскать в них кристаллы. Для этого я

хорошо рассматривала камни — какие-то были шершавые и невзрачные снаружи, зато