ссорился. Но письмо говорило совершенно ясно, что Хиннерк помогал своему школьному

товарищу. Это было большим облегчением для всей семьи.

Конечно, он тоже поссорился с нацистами, так как презирал дураков, а многие нацисты

были глупее деда. Хиннерк также находил глупой войну, которую вести дальше шансов

больше не было, и говорил это по вечерам, когда заходил в Титйенс за пивом. В трактире

молча сидела женщина. Мы никогда так и не узнали кто это. Была ли она женой мужчины,

которому Хиннерк предъявил иск или вынес обвинительный приговор? Унижала ли она

когда-то Хиннерка? Он был достаточно разумным, чтобы быстро обнаруживать слабости в

людях, довольно остроумным, чтобы язвительно их описывать, но был недостаточно

мудрым, чтобы сопротивляться искушению, что собственно и делал. Фрау Кооп однажды

говорила, что у Хиннерка в городе была любовница — темноволосая красивая женщина. Она

сама видела её фотографию в письменном столе Хиннерка. Мы с Розмари были удивлены,

что фрау Кооп кинулась в стол Хиннерка посмотреть на фотографию таинственной

темноволосой женщины. Инга утверждала, что знала это фото, которое было

фотоотпечатком той фотографии, которая была сделан Бертой сестре Анне. Во всяком

случае, Хиннерк сказал, что не знает молчаливую женщину из Титйенса. Всё-таки она

должна была его знать или, по крайней мере, осведомлена о нём. Потому что женщина

публично обвинила Хиннерка. Таким образом, районный судья, доктор Хиннерк Люншен, к

ужасу всей семьи, ещё незадолго до конца войны, почти в 40 лет, был солдатом. Хиннерк

ненавидел насилие. Он ненавидел и презирал своего грубого отца, а сейчас должен был

уходить и стрелять в людей, но ещё хуже, даже застрелиться сам. Дедушка больше не спал,

сидел ночи напролёт у открытого окна своего кабинета и смотрел в темноту. В то время

липы во дворе уже были высокими. Это было осенью, и мощёная подъездная дорога к дому

была покрыта жёлтыми листьями в форме сердечка. В день перед отъездом Хиннерк вышел

из НСДАП ( прим.пер.:НСДАП - национал-социалистическая рабочая партия Германии) и

получил воспаление лёгких.

В поезде у него поднялась температура и Хиннерк очень ослаб. Из-за своего состояния

он не отправился в Россию, а остался в лазарете. Правда, дедушка не получил никакого

пенициллина, но выздоровел. Только после этого его отправили на фронт, в Данию, в январе

1945 года. Там Хиннерк попал в лагерь для военнопленных, а после окончания войны в

лагерь для интернированных лиц ( прим. пер.: лагерь для иностранных граждан, лишенных

свободы передвижения и выезда за пределы страны) в Южной Германии. Я узнала от

Кристы, что письма Берты Хиннерку переписывались и мой отец зачитывал их мне вслух.

Берта переписывала свиней, которых покупала, и сестра Хиннерка Эмма разместила их у

себя во дворе. И как нарочно, из всех многочисленных свиней, которых имела её невестка,

умерла именно её свинья. Так глупо. Не то, чтобы Берта могла отличить свою свинью от

других. Нет, но она должна была так думать. Что ей оставалось. Потом бабушка написала

Хиннерку. И зимой у неё был велосипед мужчины, которому отец Берты сделал одолжение.

Он привёз ему топор, потому что инструмент того сломался. Берта вкалывала, не покладая

рук, и смогла сохранить свою семью. У неё была Урсель — корова. В дом прибыли чужие

люди, беженцы из Восточной Пруссии, которые стали тут квартировать. "Это было трудно,

— писала Берта, — когда нужно было делиться кухней". После войны в доме также жили

английские солдаты. Они просто так устроили костёр в кухне на полу. Военные были ужасно

шумные, но дружелюбные к детям. Берта рассказывала о потоке беженцев, который

спускался по главной улице. Девочки стояли у ограды и смотрели, как ежедневно сотни

людей с лошадьми, сумками, ручными тележками и корзинами проходили мимо дома. Они

находила это очень волнующим. В течениё недели они загрузили всё, что смогли найти в

доме, в детскую коляску двухлетней Харриет, одели её в то, что смогла найти в шкафах, и

заковыляли гуськом по двору.

— Мы играем в беженцев, — говорили они своей матери, и "конвоировали" себя в

курятник.

Берта написала об этом своему мужу. Она проехала через всю Германию, чтобы

навестить его. Без детей.

А потом Хиннерк вернулся. Он не был расстроенным, злым или больным. Дедушка был

не таким, как раньше, не угрюмым и не мягким. Хиннерк был просто весёлый только дома.

Он хотел, чтобы всё было, как раньше, и взял себя в руки. Только самая младшая дочь

Харриет была ещё младенцем, когда Хиннерк уходил. И с тех пор он называл её Фёдор. "Кто

был этот Фёдор?" Криста и Инга расписывали себе, что Федор должен был быть маленьким

русским мальчиком с раскосыми светло-голубыми глазами и растрёпанными тёмными

волосами, который спас моему дедушке жизнь, потому что тайно держал его в доме на

дереве и сохранил ему жизнь коркой хлеба. Но Хиннерк не дошёл до России.

После возвращения Хиннерка домой, Берта без ропота отступила на второй план. Она

показала ему расчётную книжку, которую он проверил, и позволила ему принять решение,

будет ли Урсель оставаться или продаваться. Дедушка хотел оставить её, и корова осталась,

хотя с трудом давала молоко. Чужие люди всё ещё жили на верхнем этаже дома, что не

нравилось Хиннерку. Он ругал славную старую супружескую пару, когда они могли это

слышать. Всем вдруг стало слишком тесно. И Берта, которая до сих пор замечательно делила

кухню с чужой супружеской парой, должна была планировать: кто, когда и где будет иметь

право там находиться. Ей было стыдно, но она так делала.

Несмотря на то, что Хиннерк вышел из партии, он был вторым районным судьёй, и

занимал высокий пост во время нацистского режима, из-за чего потерял свой допуск

адвоката. Вскоре он был отправлен американцами в лагерь денацификации ( прим. пер.:

комплекс мероприятий, направленных на очищение послевоенного немецкого и австрийского

общества; проводилась по инициативе союзников по антигитлеровской коалиции после

победы над нацистской Германией и основывалась на решениях Потсдамской конференции).

Моя мать рассказывала мне, что она и её сестры несколько месяцев должны были аккуратно

одеваться. Они поехали по железной дороге в Дармштадт, чтобы навестить своего отца.

Когда Инге было восемь, девочка спросила, что он делает здесь целый день, но Хиннерк

только посмотрел на неё и ничего не сказал.

На обратном пути после этого посещения Берта разъяснила своей дочери, что её отец

проверяется там ещё англичанами и американцами для того, чтобы снова работать. Моя мать

призналась мне, что много лет постоянно представляла что-то вроде юридического экзамена,

но только на английском.

Когда Хиннерк вернулся, то получил назад адвокатский пропуск и не тратил пустых

слов в течение полутора лет. И не о прошедших до этого годах.

Инга рассказывала, что Хиннерк дал указание составить завещание, чтобы после

смерти его дневники были сожжены. И что сёстры так бы и сделали.

— И ты раньше их не видела? — недоверчиво спросила Розмари.

— Нет, — сказала Инга, посмотрев на Розмари.

Хиннерк любил горящее пламя. Я часто видела его, разжигающим огонь в саду в

течение многих дней. Он стоял там и шевелил жар вилами. Когда Розмари, Мира и я

присоединялись к нему, он говорил:

— Вы знаете, имеются три вещи, на которые можно смотреть, не уставая. Первое —

вода, второе — огонь, и третье — несчастье других людей.