Она протянула мне руку. Я с благодарностью схватила её и мы вместе помчались к мосту.

Мира медленно следовала за нами.

Мост был выше, чем мы думали, но не такой высокий, чтобы мы не могли не

отважиться на это. В разгар лета взрослые мальчики спрыгивали здесь вниз. Сегодня на

деревянном мосту никого не было.

— Смотри, Мира, там внизу сидит твой младший брат. Эй! Неудачник!

Розмари была права. Там внизу на полотенце сидел Макс со своим другом. Они ели

сливочное печенье и нас ещё не видели. Когда Розмари крикнула, они посмотрели вверх.

— Окей. Кто первый? — спросила Розмари.

— Я.

Я не боялась прыгнуть, потому что хорошо плавала. Хотя так было уже некрасиво, но

зато отважно.

— Нет, Мира прыгнет первой.

— Почему? Пусть Ирис, если она хочет.

— Но я хочу, чтобы прыгнула ты, Мира.

— Но я не хочу прыгать.

— Ну, ладно, садись на перила.

— Я охотно так сделаю, но на этом всё.

— Уже понятно.

Розмари снова посмотрела на меня своим переливающимся разными красками

взглядом. Я неожиданно поняла, что хочет сестра. Она и Мира как раз высмеивали меня, но

теперь кузина стала моей союзницей. Некоторое время назад я всё ещё была рассержена,

однако почувствовала себя польщённой. Я кивнула Розмари, и она кивнула в ответ. Мира

сидела на перилах, а её ноги свисали в воду.

— Тебе щекотно, Мира?

— Ты знаешь, что да.

— Тебе здесь щекотно? — Розмари немного поколола по её спине.

— Нет, пусти.

— Или здесь? — Розмари лениво щекотала возле её плеча.

— Отойди, Розмари.

Я встала рядом с ними и закричала:

— Или здесь?

И потом сильно ущипнула Миру за бок. Вздрогнув, она закричала, потеряла равновесие

и упала с моста. Розмари и я не смотрели друг на друга. Мы нагнулись через перила и

смотрели, что Мира станет делать, когда снова всплывёт.

Мы ждали.

Ничего.

Она не появлялась снова.

Перед тем, как я побежала, то увидела, как Макс бросился в воду так, что вокруг него

разлетелись брызги.

Когда я снова вынырнула, Макс уже тащил сестру в направлении берега. Она кашляла,

но плыла. Пошатываясь, Мира прошла по земле и легла в высокую траву на берегу. Макс

сидел рядом с ней. Они не разговаривали друг с другом. Когда я поднялась из воды, Розмари

прибежала к нам сверху. Рассмотрев нас троих по очереди, он плюнул в воду, встал и ушёл.

Макс вскочил в мокрых плавках на велосипед и уехал.

Розмари и я стояли рядом с Мирой, которая всё ещё закрывала глаза и быстро дышала.

— Она не в себе.

Я выпалила:

— Мне жаль, Мира, я...

И начала плакать.

Розмари молчала и смотрела на Миру. Наконец, когда она открыла глаза, чтобы

посмотреть на Розмари, то откинула голову и засмеялась. Маленький красный рот Миры

скривился – это было от боли, ненависти или она тоже хотела заплакать? Её рот раскрылся,

раздался короткий дребезжащий звук, после которого подруга начала смеяться. Сначала

тихо, а потом громче, беспомощнее и пронзительнее.

— Макс?

— Хм?

— Тогда в шлюзе…

— Хм?

— Мне очень жаль. Я спрашиваю себя…

— Хм?

— Я спрашиваю себя, имело ли это отношение к смерти Розмари?

— Понятия не имею, но я не верю, что так было не один раз в тоже лето. Ведь всё было

давно. Как ты там сейчас?

— Ах. Понятия не имею.

— Ты знаешь, может быть, всё было связано с этим. Возможно, действительно не

причём и те пари ( прим. пер. — ставки) и то, что здесь стоит курятник, и ещё несколько

тысяч других вещей. Ты понимаешь?

— Хм.

Я смахнула волосы со лба. Мы красили дальше. Было ещё тепло. Закрашивание

немного помогало, но красную надпись можно было ещё хорошо прочитать. "Нацист".

Хиннерк сам часто употреблял слово "социал-демократ". Он не любил социал-демократов,

но это было невозможно пропустить мимо ушей. Дедушка ругал правых, левых, партии и

политиков. Хиннерк совершенно презирал коррумпированный сброд, и частенько охотно

сообщал об этом всем вокруг: тем, кто хотел слушать, и тем, кто не хотел. К примеру, мой

отец не желал всё слышать, ведь он сам был членом Общинного совета, и самостоятельно

выложил возле нашего дома в Боотсхавене велосипедную площадку, сделал ночные

отключающиеся подвесные лампы на безлюдных улицах и перекрестках с круговым

движением.

Как рассказывала Харриет, Хиннерк в войну писал стихи, когда больше не мог

работать адвокатом. Он был отправлен к денацификации в Южную Германию. Мой дед был

не простым членом партии, и я не могла открыто признаться в этом Максу. Я знала от

Харриет, что Хиннерк был вторым районным судьей, был удачлив и не должен был

подписываться под плохими судебными приговорами. Моя мать, которая часто брала его под

защиту, рассказывала, что господин Райманн — кузнец и признанный коммунист, был

оправдан. Дед сидел возле господина Райманна как ученик в мастерской. Вид раскалённого

металла пугал его, но в то же время восхищал. Он любил шипение, и то, как вода испускает

пар. Готовые подковы, которые доставались из воды, казались ему браком. Они были

твёрдые и шероховатые, коричневые и неживые, хотя перед этим светились красным

магическим цветом, будто имели свою собственную жизнь. Хиннерк сначала должен был в

школе выучить немецкий литературный язык. Криста говорила, что учитель спрашивал у

первоклассников значение выражения "никогда не мучайте животное шутя, потому что оно,

как и ты, чувствует боль". Тогда вызывался Хиннерк и говорил: "Даже если загнан в угол".

Дед был удачливым. Его родители уступили стремлению пастора и послали мальчика в

среднюю школу. После окончания войны отец Хиннерка хотел забрать его, но тот остался в

школе. После этого моя мать имела привычку говорить: "Если бы первая мировая война

окончилась раньше на полгода, то Хиннерк не посещал бы школу, не учился бы, никогда не

женился бы на Берте, никогда не получил бы Кристу и никогда не было бы меня — Ирис".

Мне рано стало ясно, что школа была важна. Жизненно важна.

Когда вторая мировая война закончилась, Хиннерк был уже главой семьи и не было

никакого одержимого страстью вспыльчивого человека. Он хотел быть не военным, не

призванным на военную службу, а заботиться о лагере военнопленных в городе и приходить

домой поесть, как обычно. Хиннерк Люншен гордился собой. Ему ничего не было подарено

и не положено в колыбель. У него была сила воли, ясная голова, самообладание и это кое к

чему его привело. Дед был спортивным, хорошо носил форму и статно в ней выглядел. И

обнаружил, что большинство идей нацистов для таких мужчин, как он. Только Хиннерк не

нуждался в людях второго сорта. Быть сверхчеловеком для него было вполне достаточно. Он

презирал людей, которые унижали других, чтобы возвыситься самим. И понимал, что доктор

Хиннерк Люншен не нужен как нотариус. Разумеется, он достал для своего старого

школьного товарища Иоганна Вейлля необходимые документы для того, чтобы тот смог

выехать за границу к своим родственникам в Англию. Это было всё-таки дело чести. Дед

никогда не говорил об этом, но Иоганн Вейль написал нам письмо, когда ему обходным

путём был послан некролог Хиннерка. Это было через полгода после смерти деда. Инга

сняла с него ксерокопию и послала своей сестре Кристе. Послание было вежливым и

отстранённым, ведь у этого мужчины не осталось дружеских чувств к моему дедушке. Я не

хотела знать, как в то время Хиннерк покровительствовал ему. Я также не знала, был ли мой

дедушка антисемитом. Во всяком случае, трудно кого-то найти, с кем он когда-нибудь не