— Злоупотребляешь, — сказал Геннадий. — Нашел бы дело какое.
— Какие тут дела?
— И то правда… Балдеете вы от скуки. Интересно, кто за простой платить будет? Поеду завтра на базу, выну душу, у кого она есть!
Геннадий разулся, кинул сапоги в угол и повалился на тюфяк. Лежи и смотри в потолок. И думай, что теперь делать. Как же, бригадир! Ответственное лицо…
— Хороший из тебя начальник получится, — сказал Демин. — Голос у тебя начальственный. — Он подмигнул. — Когда большой шишкой станешь, не забывай…
«Когда я буду шишкой, — усмехнулся про себя Геннадий, — я перво-наперво велю наголо стричь и ставить к позорному столбу всяких полудурков и недотеп… Стоим вторые сутки! И чего стоим? От того, что два прорабства не могут договориться, куда возить лес. Конторы рядом стоят, окно в окно, и начальники небось по вечерам в преферанс дуются, пиво пьют, а вот договориться… Тра-та-та! Меня волнует судьба плана! — Он даже крякнул от удовольствия. — Ох, Генка, ты, случаем, не переигрываешь? Ничего, лучше переиграть, чем недоиграть… Мне этот план — гори он синим огнем, но в этом плане куется новый Геннадий Русанов. Вожак! Я же говорил, что меня через три месяца будут на руках носить. И уже почти носят…»
— Вроде бы дожди на перевале идут, — сказал Демин. — Не слыхал? Как бы Каменушка не разлилась.
— Чепуха, — вяло отозвался Геннадий. — Тоже мне Миссисипи… А разольется — нам-то что? Не велика беда. Перезимуем…
Он задремал и сквозь полудрему слышал, как Демин с кем-то лениво переругивался то ли из-за карт, то ли из-за чего еще, потом подумал, что давно уже должен был вернуться Пифагор с третьей делянки, разве что завернул по дороге на прорабство, и тогда напьется в дупель… Вот еще явление господне! Дернула меня нелегкая с ним связаться! Гнали бы его в три шеи… Увиделась худая, будто сломанная где-то посередине фигура с пустыми глазами и глубоко запавшим ртом… Откуда он пришел в поселок, никто не знал, помнили только, что было это года два назад. Ходил по дворам — кому уголь поднести, кому дров наколоть; к вечеру напивался, садился где-нибудь на завалинку и тихо мычал… Так бы и сгинул, как пришел, но подобрал его зачем-то Княжанский, определил в гараж, благо, оказался Пифагор хорошим слесарем, и вот уже второй год тянется эта канитель. Уговаривают, увещевают — не пей, сукин сын! А он пьет… Мужик он, правда, тихий даже во хмелю — сидит, уставившись стеклянными глазами в одну точку. Потом захлопает красными веками без ресниц и начнет сыпать слезы…
— Геннадий! — позвал его Демин. — Спишь, что ли?
— Что такое? — Геннадий покрутил головой: устал чертовски за эти дни, стоит к подушке привалиться, как засыпает… — Ну, что еще?
— Пифагор на прорабстве завмага избил. Ребята говорят — вдрызг!
— Вот скотина! — сплюнул Геннадий. — Как чуяло мое сердце… Завмага, говоришь? Странно. Он ведь мужчина здоровый… Ладно, пошли!
Пифагор сидел в соседнем бараке и пил чай.
— Тимофей! — сказал Геннадий, впервые называя его по имени. — Ты человек?
Пифагор даже не повернулся.
— Сволочь ты! Или не понимаешь? Выгоним мы тебя — и будь здоров! За что ты его?
— Значит, надо было.
— Пил?
— Не пил… А и пил бы, тебя бы не спрашивал. Понял?
— Чего не понять? — вмешался Демин. — Как был ты паразит, так и остался. Лечить тебя надо.
— Ты свои болячки полечи, щенок. А меня не трогай. — Он поднял голову, посмотрел на Демина красными, как у кролика, глазами. — Не трогай, понял?
— Ох и глаза же у тебя паскудные! — не выдержал Демин. — Как все равно у этого… У палача. Ты что, убил, что ли, кого?
Пифагор не спеша допил чай, обстоятельно и со вкусом убрал все со стола, смахнул крошки и вдруг улыбнулся такой нелепо-страшной улыбкой, что Геннадий вздрогнул.
— Убил, говоришь? Убил… Вот этими руками. Поднял их раз — и нет человека. До пояса развалил, как говядину… Думаешь, страшно? Нет. Сначала только страшно было. А потом уже не страшно…
Он поднялся и вышел, оставив дверь открытой.
— Поговорили, однако, — сказал кто-то. — Ты, Демин, язык распустил.
— Гнида он! Надо еще разобраться — может, сбежал откуда из прелестных мест… Ночью стукнет топориком — мозги наружу!
Настроение у Геннадия испортилось вконец. Ну, прямо впору расхохотаться! Мелодрама какая-то. Детектив… Не хватало только, чтобы этот параноик, или кто он там есть, пошел сейчас на сопку и удавился. Очень даже может удавиться — глаза у него сегодня и впрямь пакостные, с такими глазами одна дорога — на осину. Никого он, надо думать, не убивал. Так, навязчивая идея…
Ночью ему приснился Пифагор. Сел рядом и, как всегда, без всякого выражения сказал:
«Ты харю не верти, парень. Не верти… Нам с тобой вместе держаться надо. Думаешь, не знаю, как ты сюда попал? Все знаю. Так что не кобенься. Давай лучше вмажем по стакану и зальемся куда-нибудь. Девки тут есть такие, что не откажут… Да ты ведь лучше меня знаешь, что к чему. Тебе не привыкать…»
Геннадий проснулся, вышел в тамбур. Голова у него разламывалась, во рту пересохло, руки дрожали. Старая история. Думал все? Нет, не все. Кричит твое проспиртованное тело, просит водки… Всего один стакан просит. Мигом вылечит… Но сейчас уже ничего. Сейчас терпимо, а первое время — хоть кричи в голос… Приступы стали все реже…
Теперь он уже не боялся. Он знал, что все пройдет — не очень скоро, но пройдет, он выдержит, выдержит во что бы то ни стало…
Мучительным было само ожидание этих минут, сознание, что они будут.
А еще его мучили сны. Они повторялись с какой-то дьявольской последовательностью, и он видел попеременно то блистающие под солнцем, влажные после дождя московские улицы, то перекошенного Рябого с ножом в руках, то что-нибудь совсем уж дикое…
Еще недавно эти сны скидывали его с койки, доводили до истерики, теперь он к ним почти притерпелся, да и сны становились бледней, повторялись реже. И это пройдет… Забыть. Все забыть — как не было. Не сразу забудется, пройдет…
На другой день после обеда Геннадий собрался на базу. Дорога была дальняя — двести верст по пням и кочкам, потом еще двести по трассе, но и трасса тоже будь здоров — два перевала, прижим на прижиме… Надо бы с утра, чтобы засветло проскочить, да разве выберешься… Бригадир! Занятой человек.
Геннадий ехал и думал о своем бригадирстве с улыбкой. Важная фигура теперь Геннадий Васильевич Русанов! В газете статьи его печатают… Скоро повесят фотографию на Доску почета, и я привезу ее доктору… Милый старикан! Хоть и дурю я тебя, издеваюсь, хлопот тебе всяческих задаю, однако лежит у меня к тебе сердце. Видал, какие слова! То-то…
На трассу Геннадий выехал к полуночи, хотел было проскочить дальше, но диспетчерша сказала:
— И не думай! Ни-ни. Третьего дня один тут навернулся, теперь костей не сыщут… Поспи давай. Поспи.
— Спешу я, — сказал Геннадий.
— Чего спешишь? Ничего хорошего в спешке нет… — Она вздохнула, посмотрела в окно, где прямо возле диспетчерской начинался бездонный обрыв. — Тоже молодой был… Чаю напился, ехал всю ночь и заснул. А глубина-то небось километр… И не проси. Сказала — точка.
«И то верно, — подумал Геннадий. — Чего торопиться? Отдохну. Кровати у них мягкие, тишина, покой. Почитаю чего-нибудь».
Он вернулся к машине, достал из-под сиденья пижаму и термос. Ездил он с комфортом, и теперь с его легкой руки многие шоферы базы брали в дальние рейсы пижаму, бритву и термос.
Гостиница была маленькая, чистая и почти совсем пустая, только в комнате, куда Геннадия привела диспетчерша, сидел прямой, сухощавый старик в пенсне и читал газеты. «Какие красивые руки, — заметил Геннадий. — Пальцы прямо как у Паганини. Артист, наверное. На Чехова похож… А портфелище у него! Ну и портфель… Ясное дело — бухгалтер, зарплату на прииск везет. Интересно, где у него револьвер?..»
— Чайку со мной не выпьете? — вежливо предложил Геннадий.
— С удовольствием. Вода у вас своя? Я имею в виду — не из здешних источников? Это хорошо. Вода здесь отвратительная… Вы, случайно, не с верховья?
