…Светит в небе большая луна. Геннадий ходит по комнате, мусолит в губах потухшую папиросу. «Вот и получил я первый урок. И первый балл получил, похоже — хороший балл. А мог бы и накуролесить. Надо учиться. Только в какой школе: в школе Русанова, где выковывают суперменов, или в школе Бурганова, где учатся простые бульдозеристы? И кому из них принадлежит будущее? И какое оно? Найдется ли мне в нем место?..»

Где-то в начале сентября ударили первые заморозки. Дни стояли тихие, будто вымытые, зелень поредела, и оттого все вокруг раздвинулось, стало прозрачней и шире.

Вот уж месяц, как Маша Стогова исполняла обязанности заведующей отделом в районной газете, и эта новая должность, кроме того, что неожиданно превратила ее в Марию Ильиничну, внесла в ее жизнь некоторые неудобства, из которых самой обременительной была обязанность приходить на работу вовремя. Это было трудно. И не потому вовсе, что Маша любила поспать подольше или понежиться в постели, а потому главным образом, что с утра в любую погоду она выходила из дому с чувством острого любопытства: что-то сегодня произойдет, она о чем-то подумает, вспомнит, и все это должно произойти и вспомниться вот за этим углом или за следующим. И она шла всегда очень неторопливо, дорогу выбирала самую дальнюю, где-нибудь по дамбе над тихой Каменушкой, шла через парк, подолгу задерживаясь возле пруда или возле подтаявшего весеннего сугроба, или просто смотрела, как с ветки на ветку перепрыгивают беспокойные серые птицы с длинными носами… Она не торопилась, потому что если ничего не случится с утра, ничего не подумается и не произойдет, то так уже будет весь день.

В тени домов, куда еще не добралось солнце, ледок под ногами вкусно похрустывал, и Маша специально шла в тени, по светлым пузырчатым лужицам, чтобы наступать на тонкую ледяную корочку и слушать вафельный хруст. Почему-то думалось в эти минуты о ломком, туго накрахмаленном белье… Она улыбнулась — ее редакционные друзья, очень умные и очень тонко чувствующие люди, непременно сказали бы сейчас, что она попала в сферу действия закона случайных ассоциаций…

Возле почты встретился Аркадий Семенович. Он ходил с непокрытой головой до самых трескучих морозов, ветер трепал его лохматые кудри, но вид у него, однако, был элегантный — темное пальто с блестящим, как у фрака, воротником, темный шарф, перчатки, остроносые, по последней моде, туфли — весь темный и наглухо застегнутый, как пастор.

— Рад вас видеть, Машенька. — Остановился доктор. — Очень рад. Если бы не ваша бледность, я бы с удовольствием сказал, что вы прекрасно выглядите. Мало гуляете? Много работаете? Надо больше гулять. Денек-то сегодня каков, а?

— Хороший денек, — согласилась Маша.

— Прощальные дни лета… Скоро погонит снежный вихрь, не знающий покоя, пыль снежную вдоль смутных берегов… Не помните, чьи это стихи? Я тоже не помню… Ничего, Машенька, скоро я снова поставлю вас на лыжи, и вся ваша томность исчезнет.

Он пошел дальше — высокий, легкий, весь какой-то необычайно молодой в свои, наверное, уже пятьдесят с лишним лет, а Маша провожала его взглядом, с улыбкой вспоминая, как в прошлом году после воспаления легких доктор принялся долечивать ее самым варварским способом. Он достал ей лыжи с какими-то необыкновенными креплениями и гонял ее чуть ли не каждый день сначала по Каменушке, потом дальше, в сопки. Она сперва брыкалась, приходила домой чуть живая, но скоро вошла во вкус и уже к концу зимы сделалась заправской лыжницей.

Сам Аркадий Семенович бегал на лыжах и на коньках, играл в теннис и даже прыгал с парашютом. Правда, с парашютом он прыгал всего один раз, но успел этим своим прыжком доставить газете кучу хлопот. Они чуть было не поссорились тогда. Еще бы! Маша узнает, что на территории ее района совершен по меньшой мере подвиг — доктор прыгает в тайгу, приземляется не совсем удачно и с вывихнутой ногой спасает человеку жизнь. Это подвиг, меньше не скажешь! Это… Маша влетела в кабинет редактора, держа в руках дюжину восклицательных знаков, и, захлебываясь от восторга, — подумать только, с вывихнутой ногой! — стала требовать под очерк всю третью полосу…

Карев согласился. Карев тоже был слегка взволнован, потому что его друг Аркадий Семенович Шлендер хоть и вывихнул ногу, но все-таки прыгнул в тайгу и что-то там очень нужное сделал, а сам он вот уже пятнадцать лет сидит за письменным столом и протирает брюки.

У Карева было худое, длинное лицо, хорошая осанка, ежик седых волос и красивые тонкие пальцы. Он носил пенсне и был чем-то похож на Чехова, не только внешне, но и манерой вести себя, разговаривать с деликатной и всегда несколько застенчивой, чуть ли не извиняющейся улыбкой, даже если он говорил при этом злые и неприятные слова.

Карев был старым книжным человеком, потомственным интеллигентом, он даже в детстве не стрелял из рогатки и не дразнил собак, не убегал из дому, он читал умные книги, а не какой-нибудь «Остров сокровищ», и все-таки каждый раз, когда рядом с ним происходили интересные, необыкновенные вещи, где-то в его душе бесстрастного книгочея шевелилось смутное беспокойство. Ему хотелось надеть свои суконные боты и выйти под холодный осенний дождь.

А рядом с ним жил его старый друг, старый рыжий мальчишка Шлендер, с которым всегда что-то случалось, и это соседство было ему приятно.

Доктору позвонили. Он тут же явился, сел в кресло и стал с большой охотой рассказывать, как он летел, как прыгал, как сначала перепугался, а потом все прошло. Он говорил так аппетитно и смачно, так живописал интересные детали, подробности, махал руками и смеялся, что Маше захотелось записать дословно этот живой рассказ, без деепричастных оборотов и сюжетных ходов — просто записать, — и это будет куда лучше, чем добротно построенный очерк.

— Я напишу об этом, вы позволите? — спросила она на всякий случай, потому что можно было и не спрашивать: писать или не писать — ее право, но доктор вдруг замолк на полуслове, серьезно посмотрел на нее и сказал:

— Нет, Машенька… Я напишу сам. Как говорится, из первых рук. Согласны?

«Ну, еще бы! — подумала Маша. — Действительно, кто же лучше расскажет о событии, как не сам его участник?»

На другой день Шлендер принес материал. Это была статья, в которой организация здравоохранения в районе подвергалась самой суровой критике.

— Только так, — сказал доктор. — А вы как думали? Героя из меня делать? Да нас тут всех высечь надо! Старого человека бросают куда-то в лес только потому, что нет на местах квалифицированных кадров, плохо — на редкость плохо! — ведется профилактическая работа… Сечь! Нет, правда. А если бы у меня между небом и землей остановилось сердце? Если бы я разбился? Очень просто мог бы разбиться — нас ведь никто не учит прыгать с этим чертовым парашютом, который бросает тебя на землю, как мешок с песком… Нет уж, Машенька, увольте, героем я в этой истории быть не хочу… То есть очень хотелось бы, конечно, но не получилось… Геройство — это что? Это, если хотите знать, такая организация работы, при которой в нашем геройстве нет нужды! Вот таким образом, товарищи газетчики. Статью я написал, по-моему, отличную.

— Хулиган ты, — сказал Карев. — Старый, заслуженный, скоро вот лысеть начнешь или седеть, а все хулиганишь.

Потом, когда заметка о нем все-таки появилась даже в «Известиях», он ходил очень гордый и только ворчал, что его назвали «человеком уже в годах»…

Маша на него тогда обиделась: ей казалось, что он всем этим бравирует, и хотя была в том доля истины — доктор действительно любил-таки слегка порисоваться, — теперь Маша знала, что просто он такой человек, неожиданный и даже диковатый в чем-то, у которого есть свои правила, тоже неожиданные иногда, но всегда очень правильные…

В редакции еще никого не было. Маша пришла первой. Ого! Вот что значит дисциплина и чувство ответственности. Она тут наведет порядок! А то, понимаешь ли, сидят день-деньской за столами и говорят всякие умные вещи, а потом… Ох, мамушки светы! Тебе ли наводить порядок… Ну-ка, закурим лучше… Так… Она посмотрела на себя в зеркало и расхохоталась — сидит, заложив ногу за ногу, в руках сигарета, губки оттопырены, носик сморщен — еще бы, такая гадость!