Перед домом стояла легкая двухместная коляска суконщика, и кучер как раз выводил из стойла лошадь, приземистую жирную клячу с белыми и красноватыми, как у коровы, пятнами.

Дорога шла вверх по долине, сначала вдоль ручья, затем — по лесистому холму. И пока я шагал один, мне подумалось, что всю свою жизнь я путешествовал в одиночку, это касалось не только передвижений, но и вообще всех важных моментов моей жизни. Друзья и родственники, добрые знакомые и возлюбленные всегда были где-то рядом, но они никогда меня не понимали, не завладевали моим сердцем, не увлекали за собой, я всегда сам выбирал себе путь. Возможно, каждому человеку, кем бы он ни был, предначертана своя траектория, как брошенному мячу, и его полет предопределен, хоть он и думает, что судьбу выбирает себе сам. Но в любом случае судьба заключена в нас самих, а не вне нас, и, таким образом, поверхность жизни, ее зримая событийность не так уж важна. То, что обычно воспринимается тяжело и трагично, впоследствии оказывается пустяком. И те же самые люди, что опускались на колени перед видимостью трагического, страдали и гибли от вещей, на которые прежде не обращали внимания.

Я думал: что же гонит сейчас меня, свободного человека, в этот городишко Ильгенберг, где мне уже все чуждо — и дома, и люди, и где я, скорее всего, не найду ничего, кроме разочарования и, возможно, сожаления? С удивлением я наблюдал за собой: как я иду все дальше и дальше и мое настроение колеблется между иронией и боязнью.

Было чудесное утро, осенняя земля и воздух подернуты первым зимним дуновением, чья терпкая ясность уходила с наступлением дня. Большие клиновидные стаи скворцов с громким шумом проносились над полями. В долине медленно тянулось стадо овец, и с легкой пылью, которую оно поднимало, смешивался тонкий синий дымок от трубки пастуха. Линии гор, разноцветные стены лесов и текущие через пастбища ручьи — все это смотрелось в ясном, стеклянном воздухе свежо, как только что написанная картина, и красота земли говорила на своем тихом, задумчивом языке, без заботы о том, кто ее слышит.

Для меня всегда остается странным, непонятным и намного более удивительным, чем все вопросы и деяния человеческого духа: как гора простирается в небо и как ветер беззвучно затихает в долине, как соскальзывают желтые листья с ветвей березы и как стаи птиц парят в синеве. Тогда вечная тайна охватывает сердце, и ощущаешь такой сладостный трепет, что сбрасываешь с себя всякое высокомерие, с которым обычно говорят о необъяснимом, но при этом не чувствуешь уничижения, принимаешь все с благодарностью и сознаешь себя скромным и достойным гостем Вселенной.

Из кустов на опушке леса с хлестким хлопаньем крыльев передо мной вспорхнула куропатка. Бурые листья ежевики на длинных усиках нависали над лесной тропинкой, каждый лист был шелковистым из-за прозрачного тонкого инея, серебристо мерцающего, как нежный ворс на лоскуте бархата.

Когда после долгого лесного подъема я достиг вершины и с откоса мне открылся вид, я снова увидел знакомый ландшафт. Название деревеньки, в которой я ночевал, осталось мне не известным — я так и не спросил, как она называется.

Дорожка вела меня дальше вдоль опушки леса, здесь была его наветренная сторона, и я нашел себе забаву в том, чтобы разглядывать диковинной формы стволы, сучья и корни. Нигде так сильно не проявляется фантазия. Сначала все кажется скорее смешным: видишь гримасы, скорченные фигуры — в сплетении корней, почве, изгибах сучьев и листве чудятся знакомые лица. Затем глаз обостряется и видит, сам собою, целые орды причудливых форм. Комическое исчезает, ибо все эти неведомые создания стоят так уверенно и так непреклонно, что в их безмолвном скопище скоро находишь закономерность и необходимость. И, наконец, они становятся зловещими и угрожающими. Точно так же придет в ужас носящий маску и меняющий личины человек, как только он узрит черты каждого подлинного творения.

Деревня, в которой я оказался после двух часов ходьбы, называлась Шлухтерзинген и была мне знакома, я здесь уже бывал. Я шел по переулку, как вдруг возле нового постоялого двора заметил низкорослую лошадь с нелепыми пятнами и тотчас узнал повозку торговца из Ильгенберга.

Он как раз выходил из дверей дома, чтобы сесть в повозку, тут он увидел меня, живо поздоровался и добавил:

— Я здесь сделал кое-какие дела, а теперь еду прямо в Ильгенберг. Не хотите поехать со мной? Если вы, конечно, не предпочитаете идти пешком.

Он выглядел так радушно, и мне так хотелось поскорее добраться до места, что я согласился и сел рядом с ним. Он вручил чаевые трактирщику, взял поводья, и мы поехали. Коляска шла легко и плавно по хорошей дороге, и после долгого дневного перехода барское чувство езды мне показалось приятным.

Еще я был рад тому, что торговец не докучает с расспросами. Иначе бы я тут же сошел с коляски. Он только спросил, отправляюсь ли я на отдых и бывал ли уже в этих местах.

— Где сейчас лучше всего остановиться в Ильгенберге? — спросил я. — Раньше была отличная гостиница «У оленя», владельца звали Бёлигер.

— Его уже нет в живых. Хозяйство теперь ведет приезжий, баварец, и оно теперь, говорят, в запустении. Но точно не скажу, я знаю только понаслышке.

— А как насчет «Швабского двора»? Там в свое время хозяином был Шустер.

— Он там до сих пор, и место на хорошем счету.

— Тогда я туда и направлюсь.

Несколько раз мой спутник делал поползновение мне представиться, но я не дал ему такой возможности. Так мы и ехали ярким солнечным днем.

— Все-таки быстрее, чем пешком, — заметил ильгенбержец. — Правда, пешком здоровее.

— Если есть хорошие сапоги. Кстати, ваша лошадь очень забавна, с этими своими пятнами.

Он вздохнул и улыбнулся.

— Вы тоже заметили? Правда, над пятнами многие потешаются. В городе ее так и окрестили коровой, вроде и пусть смеются, но почему-то меня это только злит.

— Но выглядит она хорошо.

— Еще бы. Ее это мало касается. Понимаете, я люблю свою лошадку. Вот она уже навострила уши, слышит, что о ней говорят. Ей уже семь лет.

В оставшийся час мы почти не говорили. Мой спутник, по-видимому, устал, а все мои мысли были поглощены видом приближающихся знакомых мест. Какое же это щемящее, восхитительное чувство, что охватывает нас при виде родного края, где мы провели юность! В голове кружатся беспорядочные воспоминания и в считаные секунды, словно во сне, мы переживаем минувшие события, некогда безвозвратно потерянное и такое родное снова смотрит на нас.

С небольшой возвышенности, по которой наша коляска шла рысью, открылся вид на город. Две церкви, крепостная башня и высокий фронтон ратуши улыбались навстречу нам, поднимаясь над лабиринтом домов, садов и переулков. Никогда бы не подумал, что с трогательным замиранием сердца буду смотреть на эту смешную луковку башни. Она поглядывала на меня украдкой, таинственно и так уютно, поблескивая медью, словно она меня узнала, и уже не в первый раз ей приходилось смотреть, как тихо и скромно возвращаются домой иные беглецы и завоеватели мира.

Я еще не успел заметить неизбежных изменений, новых зданий и улиц предместья — я видел все, как было прежде, и воспоминания нахлынули на меня, точно жаркая южная буря. Среди этих башен и крыш я провел сказочные юные годы, томительные дни и ночи, чудесные меланхолические весенние часы, в плохо отапливаемой мансарде я наслаждался долгими мечтательными зимами. В этих садовых аллеях я блуждал в пору любви, терзаясь сомненьями, исполненный рискованных планов. Счастьем своим я был обязан благосклонности одной девушки, первым робким разговорам и поцелуям нашей первой любви.

— Осталось недолго, — сказал мой спутник, — через десять минут будем дома.

«Дома!» — подумал я. Тебе легко говорить.

Мимо проплывали сады, картины сменяли одна другую, предметы, о которых я забыл и думать, приветствовали меня, как будто я лишь на час отлучился. Я больше не мог оставаться в бричке.