Все стало иным и все же было до смешного знакомым, к счастью, меньше всего изменился сам ресторанчик и доброе местное белое вино. Оно лилось, как обычно, рекой, терпкое и живое, отливающее желтизной в тяжелых бокалах, оно будило в моей дремлющей памяти прежние многочисленные ночные попойки и застольные шутки. Но здесь никто меня не узнавал, и я сидел в общей сумятице, принимая участие в разговоре как случайно заглянувший сюда чужак.

Незадолго до полуночи, когда я утолил жажду уже не одним кувшином вина, случилась ссора. Она разгорелась из-за какой-то мелочи, о которой я забыл уже на следующий день, кто-то вспылил, и вот уже три-четыре полупьяных господина накинулись на меня с руганью. У меня не было ни малейшего желания участвовать в перебранке, и я сразу поднялся.

— Благодарю вас, господа, мне все это не по нраву. К тому же вот этому господину вредно горячиться из-за пустяков, пусть он лучше побережет свою больную печень.

— А откуда вам это известно? — воскликнул он все еще резко, но с удивлением.

— Я определяю это по вашему лицу, я врач. Вам ведь сорок пять лет, не так ли?

— Верно.

— И вы лет десять назад перенесли тяжелое легочное заболевание?

— Да, черт возьми. Как вы это определяете?

— Это просто увидеть, если есть опыт. Засим спокойной ночи, уважаемые!

Они попрощались со мной уже вполне вежливо, а тот, с больной печенью, даже поклонился. Я мог бы еще назвать его имя и фамилию, а также имя и фамилию его жены, я его хорошо знал, мы с ним не раз беседовали воскресными вечерами.

У себя в комнате я ополоснул разгоряченное лицо, посмотрел из окна на крыши домов, на бледную гладь озера и лег спать. Некоторое время я еще слышал медленно затихающий шум праздного общества, затем мною овладела усталость, и я уснул до утра.

По непогожему небу неслись рваные полосы облаков, серых и лиловых, дул сильный ветер, когда я утром, не слишком рано, отправился дальше. Вскоре я уже был высоко на гребне холма, а подо мной лежал весь городишко, с его замком, церковью и маленькой лодочной станцией, похожей на детскую игрушку. В памяти всплыли забавные истории из того далекого времени, когда я еще здесь жил, что заставило меня улыбнуться. Это было как нельзя кстати, потому что, чем ближе я был к цели моего путешествия, тем сильнее сжималось мое сердце, хоть я и не хотел себе в этом признаваться.

Мне было приятно идти под свистящим, свежим ветром. Я шел навстречу его резким порывам и с упоением любовался открывающимся глазу пейзажем, который становился все более роскошным. На северо-востоке небо посветлело, благодаря чему я мог теперь видеть длинную, голубоватую горную гряду, в очертаниях которой ощущался величественный порядок.

Чем выше я поднимался, тем сильнее дул ветер. Он пел свою осеннюю песню, смешивая смех и стенания, намекая на небывалые страсти, по сравнению с которыми наши чувства казались не более, чем ребячеством. Он влагал мне прямо в уши какие-то неслыханные, допотопные слова, подобные именам древних богов. Он собрал со всего неба блуждающие обрывки облаков и построил их параллельными шлейфами, в линиях которых было что-то, что противилось укрощению, и горы под ними казались согбенными.

Шуму ветра и широкой панораме гор удалось унять легкое смущение и робость моей души. Прогулка и погода меня взбодрили, смутное беспокойство, вызванное ожиданием встречи с моей юностью, прежде одолевавшее меня, улеглось, а сама встреча казалась не такой уж значительной.

Вскоре после полудня я остановился, чтобы передохнуть на самой высокой точке горной тропы, и мой взор, ищущий и ошеломленный, парил над широко раскинувшейся землей. Прямо передо мной теснились зеленые горы, за ними — поросшие лесом синие горы и желтые голые скалы, цепи холмов, изрезанные тысячами складок, еще дальше — острые каменные пики и бледные снежные пирамиды. У их подножия разливалась гладь огромного озера, морская синева с белой пеной волн, два одиноко скользящих легких паруса, на зеленом и буром берегу полыхали желтые виноградники, а еще — пестрые леса, бледные проселки, крестьянские дворы с фруктовыми деревьями, голые рыбацкие селения, то темные, то светлые нагромождения городских построек. Надо всем этим — гонимые коричневатые облака, а между ними — проблески глубокого, ясного, зеленовато-синего опалового неба, солнечные лучи, веером разбросанные на тучах. Все в движении, даже цепи гор как будто уплывают, и неравномерно освещенные вершины Альп — в стремительном нервном прыжке.

Вместе с бурей и облаками неслись и мои чувства, мои желания — лихорадочно и неугомонно они парили над этой ширью, обнимая снежные пики и переводя на мгновение дух в зеленых бухтах озера. Древние, дурманящие чувства, часто сопровождающие путешественника, словно мимолетные тени от облаков, окрашивали мою душу, я переживал все мои печали и потери, краткость жизни и полноту мира, безродность и поиск родины — все это попеременно, с ощущением полного растворения в пространстве и времени.

Волны постепенно улеглись, утихли их пение и шум, и мое сердце успокоилось, замерло, как птица на большой высоте.

Тепло возвратилось, улыбаясь, я смотрел на извилины улиц, купы деревьев, на башенки церквей в заветной близи; все та же земля моей прекрасной юности глядела на меня своими прежними глазами. Как солдат, ободренный чувством безопасности, с умилением прослеживает по карте маршрут своего уже пережитого похода, так и я перечитывал в осеннем пестром ландшафте книгу многих моих прекрасных сумасбродств и счастливую историю любви, некогда настоящей, а теперь ставшей для меня почти что легендой.

В спокойном закутке, где широкая скала защищала от бури, я сел пообедать черным хлебом, колбасой и сыром. После двух часов дороги в горах на сильном ветру первый кусок бутерброда — огромное удовольствие; поесть досыта — это почти единственная услада, оставшаяся нам от подлинных детских радостей.

Завтра я дойду уже, наверное, до того места в буковом лесу, где меня впервые поцеловала Юлия. Это случилось во время загородной прогулки, устроенной городским объединением «Конкордия», в которое я вступил ради Юлии. На следующий день после прогулки я вышел из объединения.

Если повезет, послезавтра я ее увижу. Она вышла замуж за состоятельного торговца по имени Гершель, по слухам, у них трое детей, из них одна девочка — вылитая Юлия, и зовут ее так же. Больше я ничего о ней не знаю, но и этого более чем довольно.

Зато хорошо помню, как спустя год после отъезда писал ей с чужбины, что не надеюсь получить место и заработать денег, и пусть она меня не ждет. Она ответила, чтобы я без нужды не надрывал душу ни себе, ни ей; она будет меня ждать, пока я не вернусь, когда бы это ни произошло. А еще через полгода она написала снова, попросила дать ей свободу ради некоего Гершеля; в первый же час от досады и гнева я не стал отвечать письмом, а на последние деньги отправил ей телеграмму, в которой было четыре или пять формальных слов. Слова эти улетели за море и не получили отклика.

Как же глупо устроена жизнь! Был ли это случай или насмешка судьбы, или отчаянье придало мне отваги, но только едва любовное счастье разбилось вдребезги, как тут же пришли успех и деньги, все как по волшебству, — при вечном невезении мне вдруг повезло в игре, но это было уже ни к чему. У судьбы свои причуды, подумал я и пропил с приятелями за два дня и две ночи кошелек, полный банкнот.

Но об этой истории я вспоминал недолго, пообедав, я выбросил на ветер обертку от бутерброда и, закутавшись в плащ, решил немного передохнуть. Приятно было думать о моей прежней любви, о фигуре и лице Юлии, тонком лице с благородными бровями и большими черными глазами. Думать о том дне в буковом лесу, когда не сразу и как бы нехотя она мне уступила, как дрожала от моих поцелуев и, наконец, сама целовала в ответ и совсем тихо, как бы пробуждаясь от сна, улыбалась, и на ее ресницах поблескивали слезы.