1905

Прохладный свежий вечер, сыро, бесприютно, ранние сумерки. По крутой улице, затем по глинистой лощине я спустился с горы и, наконец, озябший, одиноко застыл на берегу озера. Туман сползал с холмов, дождь прошел, капали лишь отдельные капли, еще гонимые ветром.

У берега лежала лодка-плоскодонка, наполовину вытянутая на гальку. Она была в хорошем состоянии, свежеокрашенная, сухая внутри, и весла казались совсем новыми. Рядом стояла сторожевая будка из еловых досок, она была не заперта, внутри не было никого. У дверного косяка висел старый латунный рожок, прикрепленный тонкой цепочкой. Я попытался подуть в него. Послышался жесткий, сердитый звук и тут же лениво увял. Я подул еще раз, сильнее и дольше. Затем сел в лодку и стал ждать, не придет ли кто.

Вода в озере чуть заметно колыхалась. Редкие волны с легкими шлепками бились о тонкие борта лодки. Я несколько озяб, мне пришлось плотно завернуться в широкий, промокший под дождем плащ, я сунул руки под мышки и стал смотреть на озерную гладь.

Небольшой остров, похожий на застывшую в середине озера скалу, чернел, выступая из свинцовой воды. Будь он моим, я бы соорудил на нем квадратную башню с несколькими комнатами. Спальня, общая комната, столовая и библиотека.

Потом бы я поселил там сторожа, чтобы он следил за порядком и каждую ночь в верхней комнате держал свет зажженным. А я бы продолжал странствовать, но знал бы всегда, что в любое время где-то меня ждут убежище и покой. В дальних странах я стал бы рассказывать молодым женщинам о своей башне на озере.

— А сад там есть? — спросит, возможно, одна из них.

И я отвечу:

— Даже не знаю — давно там не был. Хотите, вместе туда поедем?

Она засмеется, и взгляд ее светло-карих глаз вдруг изменится. Хотя, возможно, глаза у нее будут голубыми или черными, лицо и шея — загорелыми, а платье — бордовым с меховой отделкой.

Если бы только не было так прохладно! Во мне все больше поднималась досада.

Что мне до этого черного скалистого острова? Он до смешного мал, немногим больше кучки птичьего дерьма, и на нем вообще ничего не построишь. Да и зачем, простите? И какая разница, будет ли юная дама, придуманная мною, и которой я, возможно, если бы она вдруг появилась, показал бы мой замок на острове, обладай я им в самом деле, какая разница, будет ли эта девушка блондинкой или брюнеткой, и станет ли она носить платье с меховой отделкой, с кружевами или самой обычной каймой? Или, может, обычная кайма — слишком просто?

Боже упаси, я бы отдал все оборки из меха, башню и остров, лишь бы обрести покой. Картины угрюмо теснились в моем воображении, досада не покидала меня, только росла.

— Скажи-ка, — спросила бы она снова, — зачем ты, собственно, сидишь здесь, в этом сыром, Богом забытом месте, мерзнешь у озера?

Тут захрустела галька, и низкий голос окликнул меня. Это был лодочник.

— Долго ждали? — спросил он, когда я помогал ему столкнуть лодку на воду.

— Достаточно долго, так что теперь пора в путь!

Мы закрепили две пары весел, оттолкнулись, развернули лодку, постарались войти в ритм и стали молча грести сильными толчками. Я согрелся и с размеренными движениями ко мне вернулось доброе расположение духа, мое зябкое уныние наконец окончательно унялось.

Лодочник с седой бородой был высок и худощав. Я вспомнил его, много лет назад он уже перевозил меня, и не раз, но сейчас меня не узнал.

Через полчаса полностью стемнело, а мы все еще были в пути. Мое левое весло при каждом взмахе скрипело в своей ржавой уключине, носовую часть лодки колыхала слабая волна и временами с глухим шумом билась о днище лодки. Сначала я снял плащ, затем куртку и положил их рядом, и, когда мы достигли другого берега, я уже слегка вспотел.

Теперь огни берега играли на темной воде, вздрагивали, искрясь ломаными линиями, и больше слепили, чем освещали.

Мы пристали к причалу, лодочник набросил лодочную цепь на толстый столб. Из черной арки ворот вышел таможенник с фонарем. Я заплатил лодочнику его невеликую мзду, позволил таможенникам ощупать мой плащ и расправил закатанные рукава под курткой.

Уходя, я вдруг вспомнил, как зовут моего лодочника.

— Доброй ночи, Ганс Лейтвин, — бросил я ему на прощанье, в то время как он, поднеся ладонь ко лбу и что-то бормоча, с удивлением глядел мне вослед.

В старой части городка, куда я через высокую арку ворот вошел со стороны моря, собственно и началось мое веселое путешествие. В этих краях я некогда жил какое-то время, здесь мне довелось познать нежность и горечь, и теперь я надеялся найти хоть отголосок пережитого мною.

Я шел по ночным улицам, скудно освещенным светом окон, мимо старых фронтонов, крылечек и эркеров. В узком, извилистом Майенгассе меня вдруг заставило остановиться олеандровое дерево, росшее перед старомодным господским домом, живо мне о чем-то напомнив. И тут же скамейка перед другим домом, вывеска на каком-то магазинчике, фонарный столб — все это рождало воспоминания, и я был удивлен, как много из давно забытого мною оказалось вовсе не забытым. Десять лет минуло с тех пор, как я покинул это гнездо, и вдруг во мне всплыли все былые истории того странного времени моей юности.

Потом я шел вдоль замка, он стоял с мрачными башнями, лишь несколько красных квадратных окон отважно и отрешенно бросали свет в дождливую ночь. В ту юную пору редко бывало так, чтобы я, проходя мимо, не вообразил бы себе в верхней светелке башни одиноко плачущую графскую дочь и как я взбираюсь в плаще по веревочной лестнице на головокружительную высоту, к ее окну.

— Мой рыцарь, — молвит она взволнованно и радостно.

— Скорее ваш раб, — отвечу я с поклоном.

Потом я осторожно помогаю ей спуститься по опасно раскачивающейся лестнице — внезапный крик, разрыв веревки — я лежу со сломанной ногой во рву, и надо мной красавица воздела свои тонкие руки.

— О Господи, что делать? Как я могу вам помочь?

— Поторопитесь, милостивая государыня, мой верный слуга ждет вас внизу у ворот.

— А вы?

— Не беда, не беспокойтесь! Жаль только, что я не смогу сопровождать вас дальше.

Как-то я узнал из газет, что в замке случился пожар, но сейчас, во всяком случае ночью, никаких следов пожара не было видно — все оставалось, как прежде. Какое-то время я еще вглядывался в силуэт старинного здания, а затем свернул в соседний переулок. Там, над вывеской роскошной гостиницы, висела все та же причудливая жестяная фигурка льва. Сюда я решил зайти и попроситься на ночлег.

Страшный шум обрушился на меня из широкого портала: музыка, гвалт, снование официантов, хохот застолья; на дворе стояли распряженные повозки, украшенные венками, гирляндами из еловых лап и бумажных цветов. Войдя, я увидел, что в двух залах и еще в одной смежной с ними комнате празднуют свадьбу. О спокойном ужине, о вечере блаженных воспоминаний за стаканом вина в одиночестве нечего было и думать, как и о раннем, мирном отходе ко сну.

Только я открыл дверь в зал, как между моих ног в помещение проскользнул маленький пес, черный шпиц; вырвавшись из прихожей, он бросился под стол и с диким радостным лаем устремился к хозяину, которого сразу увидел: тот стоял за столом и произносил речь.

— Итак, почтенные дамы и господа, — начал он, побагровев, громовым голосом, и тут вдруг, как буря, радостно гавкая, на него налетел пес, и речь прервалась. Смех смешался с бранью, оратору пришлось выдворить собаку, а почтенные дамы и господа злорадно ухмылялись и пили за здоровье друг друга. Я же протискивался с краю в другую комнату, и, когда хозяин шпица вернулся на свое место и продолжил речь, я уже был в соседнем помещении, снял плащ и шляпу и сел за крайний стол.

Еда была отменной и обильной. Поглощая жареную баранину, я узнал от соседа за столом, чья это свадьба. Молодые были мне незнакомы, а вот многих гостей я узнал, теперь я видел их лица в полутьме, при свете лампы, некоторые уже явно навеселе — все они более или менее изменились и состарились. Я вспомнил головку милого ребенка с серьезными глазами, худощавого и изящно сложенного, теперь уже выросшего, смеющегося, с усами, с сигарой в зубах, и прежних молодых парней, которым вся жизнь казалась поцелуем, и весь мир — глупой шуткой, теперь они в бакенбардах и при женах-домохозяйках, ведут как простые обыватели разговоры о ценах на землю и о новом расписании поездов.