Былые времена! Самым чудесным тогда были не поцелуи, не вечерние прогулки вдвоем и не наши секреты, а та странная сила, которая наполняла меня в этой любви, радостная сила жить ради нее, бороться ради нее, идти сквозь огонь и воду. Забыть обо всем ради одного мгновения, пожертвовать годы ради одной улыбки женщины, вот это счастье!

И эта сила у меня осталась.

Насвистывая, я встал и пошел дальше.

Когда улица по ту сторону холма пошла под уклон и мне пришлось распрощаться с видом на озеро, солнце близилось к закату, в схватке с тяжелыми желтыми тучами, которые обволакивали его, угрожая проглотить. Я остановился и залюбовался великолепным зрелищем. Светло-желтые пучки света струились с окраины тяжелой тучи, лучи были направлены ввысь и к востоку. И вдруг все небо вспыхнуло оранжево-красным светом, пылающие пурпурные полосы прорезали высоту, горы накрыла темно-синяя тень, на берегу озера загорелся красноватый сухой камыш, подобно языческому костру. Потом желтизна исчезла, красный цвет стал мягким и теплым, заиграл райскими красками на нежном, как сон, словно выдохнутом облачке и пронизал тысячами тонких розово-красных нитей матово-серые стены тумана, и эта матовость медленно смешивалась с красным, превращаясь в несказанно яркий лиловый тон. Озеро стало темно-синим, почти черным, мелкие заводи вблизи берега проступали светло-зелеными пятнами с четкими рублеными краями.

Когда оборвалась почти болезненная фантастическая схватка красок, угас огонь, чьи мимолетные вспышки во весь горизонт всегда содержат в себе нечто завораживающее, я опустил взгляд и с удивлением увидел уже полностью прояснившийся свежий вечерний пейзаж долины. Под большим ореховым деревом я нашел забытые при сборе плоды, подобрал их и вылущил свежий, светло-коричневый, влажный орех. И как только я его раскусил и почувствовал острый запах и вкус, неожиданно на меня нахлынуло воспоминание. Словно луч света, отразившийся в осколке зеркала и отброшенный в темное пространство, — именно так нередко вспыхивает в настоящем, загоревшись из-за какой-нибудь мелочи тревожно и жутко, забытая, давно прошедшая частица жизни.

Воспоминание, которое в этот момент пришло ко мне впервые за двенадцать лет, а то и более, было для меня одновременно мучительно и дорого. Когда я лет пятнадцать назад учился в гимназии, ко мне как-то приехала мать. Я держался с ней очень прохладно и даже заносчиво, как этого требовало мое гимназическое высокомерие, и обидел ее какими-то многочисленными мелочами. На следующий же день она уехала, но до этого еще раз подошла к школьному зданию и дождалась перемены. Когда мы шумно высыпали из классных комнат, она стояла во дворе, скромно улыбаясь, и ее красивые добрые глаза уже издалека лучились мне навстречу. Я же стеснялся своих одноклассников, поэтому очень медленно подошел к ней, небрежно кивнул и повел себя так, что ей пришлось отказаться от намерения поцеловать и благословить меня на прощание. Она помрачнела, но постаралась мне улыбнуться и потом вдруг быстро повернулась, перебежала через улицу к фруктовому лотку, купила фунт орехов и сунула кулек мне в руку. Потом она пошла к железнодорожной станции, и я видел, как она исчезла за поворотом со своей старомодной кожаной сумкой. Как только я потерял ее из виду, мне стало вдруг на душе так горько, хотелось со слезами просить у нее прощения за мое глупое ребячество. Тут подошел ко мне один из моих товарищей, мой главный соперник по части хорошего тона.

— Конфетки от мамочки? — спросил он с ехидной усмешкой.

Во мне снова взыграла гордость, я протянул ему кулек, и, так как он его не взял, я раздал все орехи малышам из четвертого класса, не оставив себе ничего.

Я сердито грыз орех, бросив скорлупу в чернеющую листву, покрывавшую землю, и продолжал шагать по тихой улице под зеленовато-синим с легкой позолотой вечерним небом, направляясь к долине; и вот уже я оказался среди пожелтевших осенних берез и веселых кустов рябины, завернул в голубоватые сумерки молодого ельника и, наконец, углубился в густые тени высокого букового леса.

Пару часов спустя, ближе к вечеру, после долгой ходьбы, я заблудился на частых поворотах узкой, тенистой лесной тропинки, и чем темнее и прохладнее становилось, тем с большим нетерпением я искал выход. Пробираться напрямик через лиственный лес не было смысла, лес был густой и почва местами болотистая, кроме того, постепенно надвигалась темнота.

Спотыкаясь от усталости, в крайнем волнении я ощупью пытался выйти из ночного леса. Часто я останавливался, чтобы позвать на помощь, и долго прислушивался, ожидая отклика. Но все было тихо, прохладная величавость и темная безмолвная чаща окружали меня со всех сторон, словно занавес из плотного бархата. Все казалось глупым и тщетным, и все же мне нравилось думать, что ради встречи с почти забытой возлюбленной неведомо где я продираюсь сквозь лес, ночь и прохладу. Я принялся напевать старинные любовные песни:

И ради этого я скитался по городам и весям, приобрел себе в долгих борениях шрамы на теле и в душе, чтобы теперь напевать старые глупые стишки в погоне за давно забытыми ребяческими глупостями! И все-таки это доставляло мне радость, и, с трудом отыскивая в зарослях извилистый путь, я продолжал напевать, сочинял и фантазировал, пока окончательно не выдохся и дальше пошел уже молча. Пытаясь найти выход, я ощупывал увитые плющом толстые стволы буков, чьи ветви и кроны таяли в темноте. Так я, совершенно потерянный, шел еще около получаса. И тут случилось нечто незабываемое.

Внезапно лес кончился, и я очутился на горе у крутого обрыва, деревья вокруг меня поредели. Внизу в ночной синеве дремала широкая лесистая долина, а в ее центре, у самых моих ног, словно спрятавшись от посторонних глаз, лежала деревенька, а в ней — то ли шесть, то ли семь маленьких, светящихся окон. Невысокие домишки — в дымке мне были видны только их широкие, крытые дранкой крыши — сгрудились, тесно прижавшись друг к другу, образуя небольшую дугу, между ними тянулся узкий, темный переулок, в конце которого виднелся большой деревенский колодец. На склоне, почти на середине горы, среди сумеречных кладбищенских крестов одиноко стояла часовня. Возле нее по крутому склону холма спускался человек с фонарем.

А в низине, в деревне, в одном из домиков девушки пели песню сильными, звонкими голосами.

Я не знал, где нахожусь и как называется эта деревня, но решил никого об этом не спрашивать.

Тропинку, по которой шел, я потерял еще на подъеме, на опушке леса, и теперь спускался в деревню по склонам пастбищ, осторожно, без дороги. Спустился в сад по каменным уступам и наткнулся на стену, мне пришлось перелезть через забор и перескочить через ручей, и вот я очутился в деревне, прошел мимо первого двора по кривому, спящему переулку. Скоро я нашел гостиницу, она называлась «У вола» и была еще открыта.

На нижнем этаже было темно и тихо, из прихожей с каменным полом в коридор и в комнату для гостей вела старинная, расточительно роскошная лестница с пузатыми колоннами по бокам, освещенная висящей на шнуре лампой. Комната для гостей была довольно большой, у печи, под подвешенным светильником стоял стол, за которым сидели три крестьянина и пили вино, стол этот казался островком света в полутемном, просторном помещении.

Печь топилась, она была кубической формы, выложена темно-зеленым кафелем, в котором отражался матовый свет лампы, у печи лежала черная собака, она спала. Когда я вошел, хозяйка сказала: «Дай вам Бог здоровья», и один из крестьян сердито посмотрел на меня.

— Это еще кто такой? — спросил он.

— Не знаю, — ответила хозяйка.

Я присел к столу, поздоровался и заказал вина. Мне подали молодое вино, светло-красное, оно уже перебродило и сразу меня согрело. Я спросил о ночлеге.