- Не расстраивайтесь, Семен Кузьмич, - сказал Нику, с жалостью глядя на шефа. – У каштана голова не болит. У него нет головы. Что ему? На нем – тридцать каштанов. А на вас – вся республика.

- На нем тридцать каштанов каждый год, Нику, - сказал Семен Кузьмич. - И было бы здесь давно уже сто, двести каштанов, если бы не была эта проклятая аллея. Каждое дерево здесь – моя беда. Каждому покажи цветущий край. Как будто не на земле живу, а в цирке. Вот Смирнов говорит – ты, Сеня, пьяница, ты дебил, Сеня. А почему Сеня дебил? Почему Сеня - пьяница? Потому что гости едут к Сене пить вино. И Сеня с каждым пьет. Сеня так работает. Сеня хотел быть большим человеком. Вот теперь Сеня - большой человек, и что? Лучше бы Сеня был каштаном.

Семен Кузьмич окончательно расстроился, заплакал, расстегнул штаны и помочился на дерево вьетнамского космонавта, товарища Нгуен Лина.

- Не надо плакать, Семен Кузьмич, - сказал Нику тихо.

- Я не плачу, Нику, - сказал Семен Кузьмич. – Я тоскую. Тоскую, Нику, как собака тоскую.

И Семен Кузьмич запел песню.

Это была скорбная, древняя песня. Глубина и печаль ее были бесконечны, как свет закатного солнца над трассой, и над холмами, и над мягкими рядами виноградников. Скоро - так, во всяком случае, казалось Семену Кузьмичу - его протяжную «скырбу» (это слово значит - печаль) подхватили голоса из окрестных сел, мужские и женские, и каждый двор пел вместе с Сеней Гроссу, и долговязый колодец-аист откликался, со скрипом подрагивал, отзывался на песню Сени, и где-то включались в эту песню сверчки, а где-то - пропащие деревенские собаки. А откуда-то, из самого дальнего дома нищего села, пробилась, и уже тихонько подстраивалась к самому плечу, к самому уху, к самому Сениному сердцу скрипка.

Семен Кузьмич шел по вечерней трассе, и пел. Чуть позади медленно ехала «Волга», и Нику тихо подпевал Семену Кузьмичу.

Так дошел Семен Кузьмич до скульптуры при въезде в Крикова, и упал в ноги южной красавицы с косой, с корзиной, полной винограда, на хрупком плече. И снова плакал.

- Марийка! – говорил Семен Кузьмич, всматриваясь в каменное прекрасное лицо девушки. – Марийка!

И тихо поднималась над этой скульптурной группой, и растворялась в высоком южном небе бесконечная Сенина скырба.

Ана лежала в постели.

Она взяла со столика у кровати фотографию матери – маленькую старую фотографию в рамке.

Потом Ана встала и заперла дверь комнаты изнутри.

Она вернулась в постель, ступая по полу узкими босыми ступнями, и бережно достала откуда-то из подушки крошечную фотографию. Это была маленькая фотография, с обрезанным нижним уголком, сделанная давно, для какого-то документа, помятая, многострадальная.

С фотографии на Анну смотрел молодой – призывного возраста - Лаутар. На фото у него были редкие, но дерзкие черные усы.

Ана поднесла фото Лаутара к фотографии матери и тихо сказала:

- Мама, познакомься. Мой жених, Горицэ Лаутар.

Потом Ана понизила голос и сказала важно:

- Очень приятно. Я - Горицэ.

Улыбнувшись, Ана вновь произнесла сказала мягким голосом матери:

- Ну, здравствуй, Горицэ Лаутар! Так вот ты какой! А ну, отвечай, будешь любить мою Ану всю жизнь?

- Буду, буду, конечно, буду! – поспешно ответила Ана за Лаутара.

- Ну, хорошо! Будьте счастливы! – довольная, произнесла мать.

Ана бережно вернула фото матери на столик у кровати.

Фото Лаутара она положила на подушку рядом с собой, и нежно укрыла помятую карточку одеялом.

Потом задула свечку.

- Спи, Лаутар! – сказала Ана уже в темноте шепотом. – И помни, что ты обещал!

…Дверь «Волги» - перламутрово-белой «Волги» второго секретаря ЦК - отворил шофер Ионикэ. Из машины медленно, осторожно, неумолимо, как питон, выполз Иван Никитич Смирнов.

Лицо Ивана Никитича выражало строгую инспекцию происходящего. Презрение и чутко дремлющая ярость – вот что читалось в этот момент на втором лице в республике.

У Ивана Никитича был двойной подбородок, крепкая шея. Когда он выпрямился, он стал похож на рассерженный сейф. Квадратный, клёпаный, адски прочный.

К Ивану Никитичу незамедлительно приблизился Семен Кузьмич Гроссу.

- Ну, что, как вопросы решаются? – мрачно и тихо спросил Смирнов.

- Прекрасно, - ответил Семен Кузьмич Гроссу.

Смирнов посмотрел на Гроссу внимательно.

Гроссу выглядел скверно. Вчерашняя сиеста давала знать о себе – градом катился пот со лба первого лица республики, курчавые волосы ангела были мокры и жалки, а сам он был зеленовато бледен.

Было десять утра. Уже стояла жуткая жара – плюс 35. В небе – ни облачка. Бездонная голубая лава.

Но до сиесты оставалось еще полтора часа напряженной работы. Нужно было продержаться эти полтора часа. И Семен Кузьмич держался – он докладывал Смирнову о ходе подготовки к приезду первого лица в стране.

Действие происходило в лесу, и не просто в лесу, а в заповедных молдавских Кодрах. На поляне, сверкая отраженным солнцем, стояли практически все «Волги», которые обычно в полном сборе можно увидеть только у высоких лестниц мраморного элеватора - ЦК Компартии Молдавии. Здесь присутствовало основное руководство цветущего края. По лицам руководителей можно было сразу заметить, что практически все они строго блюли сиесту, и все – в дегустационных залах Крикова. Каждый день, уже не один год.

- Ну, что у тебя на этот раз прекрасно? - ядовито поинтересовался Смирнов.

Гроссу сделал знак рукой, и сейчас же рядом со Смирновым возник высокий, огромный молдаванин, в роскошном национальном костюме, с лицом индейско-цыганского вождя, смолянисто-черными волосами и раскосыми цепкими черными глазами.

- Это кто? – спросил Смирнов у Гроссу.

- Полковник Блынду, - тут же, опережая ответ Гроссу, вытянулся молдаванин. – Обеспечение мероприятия.

- В общем, тамада, - улыбнулся Смирнов, – он симпатизировал кэгэбэшникам, потому что сам в партийном прошлом был им.

- Получается, так, - ответил полковник Блынду и рассмеялся.

Смирнов тоже посмеялся, похлопал полковника одобрительно по плечу. Присутствующие руководители цветущего края тоже посмеялись удачной шутке второго лица в республике.

- Ну, давай, тамада, - сказал Смирнов серьезнее, и руководители цветущего края тут же стихли, - выкладывай свои. Мероприятия.

Делегация, ведомая полковником Блынду, устремилась в лес.

Здесь, в лесу, строгому взору Смирнова предстала полная картина подготовки к приезду Брежнева.

На огромной и откровенно райской поляне была разбита Большая Кумэтрия.

Большая Кумэтрия – это длинные широкие полотна белой ткани, расстеленные прямо на траве. Полотна украшены самыми изысканными молдавскими национальными узорами. Большая Кумэтрия - это, в сущности, гигантский праздничный стол – за которым не сидят, а возлежат – на цветущей поляне. Сейчас стол не был накрыт – это сделают непосредственно перед появлением гостя. На размах будущего пиршества и ожидаемое количество блюд указывает строй женщин в национальных костюмах – их двадцать, все ладные, стройные, с косами, круглолицые, черноглазые, одна к одной.

Отборные официантки аппарата ЦК ровной шеренгой выстроились на поляне – к приезду Смирнова.

Смирнов медленно шел вдоль строя официанток, быстро и строго взглядывая в глаза девушкам.

Девушки держались серьезно, но одна, когда с ней поравнялся Смирнов, улыбнулась. Смирнов внимательно посмотрел красивой молодой молдаванке в глаза и сказал:

- Выйди из строя.

Остальные девушки притихли.

Смирнов некоторое время смотрел девушке прямо в глаза, потом, насладившись эффектной и уже почти угрожающей паузой, сказал:

- Как тебя зовут?

- Дойна, - ответила девушка тихо.

- Молодец, Дойна, - сказал широко Смирнов и улыбнулся. – Улыбаться всем!

Все облегченно вздохнули, девушки заулыбались одна шире другой.

- Надо, чтобы все прошло красиво, - сказал Смирнов строго и немного устало. – Все понимают, какая ответственность?