Так «Волга» доехала до середины поля и остановилась возле одинокого высокого тополя.

Нику трижды просигналил.

Через некоторое время в земле прямо перед «Волгой» прорезались щели, и открылся огромный плоский люк, закамуфлированный полевыми цветами. Из люка вырвались звуки огненной болгарской мелодии.

«Волга» въехала в люк. Люк медленно затворился.

Криковские подвалы – огромный подземный город. В этих подвалах есть асфальтированные улицы, по которым спокойно могут ездить – даже в два ряда – машины. Название каждой улицы соответствует сорту вина – есть улица Каберне, улица Мускат, улица Совиньон. Каждая улица – это череда огромных многотонных бочек. Каждая бочка – с трехэтажный дом. Многие улицы тянутся под километр. По улицам неторопливо ходят работники подвалов – в белых халатах и бахилах. В самом центре Криковских подвалов – ряд дегустационных залов.

Самый большой – зал для спецприемов. Большие тяжелые двухстворчатые двери с национальным орнаментом. В зале - мебель из темного дерева, национальная керамическая посуда. На огромном полированном столе - никакой закуски, только три глубокие вазы - с яблоками, грушами и персиками. Никаких ковров – на полу из розового мрамора. Тихо и прохладно. Сюда в часы сиесты приезжает отдохнуть от государственных дел Семен Кузьмич Гроссу.

Семен Кузьмич сел за стол и с улыбкой взглянул на обслугу – двоих молдаван с бессовестными глазами, в белых халатах и шапочках.

- С чего начнем, Семен Кузьмич? – мягко спросил, как будто пух постелил, один из дегустаторов.

- Давай «Пуркарское», - широко ответил Семен Кузьмич, - Там посмотрим.

Меньше чем через минуту перед Семеном Кузьмичем уже стоял черный кувшин с красным вином. Дегустатор виртуозно, не пролив на стол ни капли, налил в глиняную чашку вина.

Семен Кузьмич проследил за тонкой струйкой кроваво-красного вина, пролившейся в чашку.

Взял чашку за причудливо выгнутую ручку, заглянул в чашку, и вся душа его нырнула в прохладную тьму…

Барон смеялся как дитя. У него уже не было сил смеяться. Смех уже доставлял боль. Барон смеялся и жалобно указывал всему окружению на свой правый бок – там у Барона была больная печень.

Барону было за шестьдесят, он был сед, но все также неистово курчав и здоров. Не было лошади, которой Барон не мог бы превратить в рабыню за десять минут. Он был высок и плечист. За время пребывания в наивысшем для цыгана социальном статусе он, конечно, успел потяжелеть, остепениться. И шелковая белая рубаха уже указывала – теперь, когда он смеялся - на округлый живот. Но в быстрых темно-карих глазах Барона не было ни капли старости.

Барон еще раз демонстративно охнул и перевел немного дух.

- Что же он со мной творит, а? – обернулся Барон к цыганкам. – Погубить меня хочет! Какой смешной человек! Лучшая пара, он так сказал! Для моей дочери!

Окружение Барона состояло из четырех женщин – цыганок. Все они были довольно неопределенного – где-то между тридцатью и пятьюдесятью - возраста и работали у Барона прислугой. Одна цыганка отвечала за то, чтобы Барон остался доволен едой, другая – напитками, третья заботилась о чистоте трубки Барона, и, наконец, четвертая – массировала Барону раны. Их у Барона было множество – такова уж была биография Барона.

Барон сложил мощные смуглые руки на груди и свысока, через стол, заваленный фруктами, мясом, уставленный кувшинами с вином, взглянул на Лаутара. Взглянул хмуро и испытующе, словно ожидая убедиться, что не провалился еще Лаутар сквозь землю от позора.

Лаутар наблюдал весь этот спектакль спокойно. Он относился к Барону с уважением – по меньшей мере, как к старшему по возрасту. Лаутару было тридцать пять лет. Они были чем-то похожи с Бароном – Лаутар был также смугл, курчав, черные глаза горели вызовом и молодым вином.

- Домнуле Барон, привезли подарок от ростовского табора! – вдруг склонился к Барону, навис из-за его спины громадный цыган Малай.

- Да?! – переспросил Барон радостно, не отрывая глаз от черного взгляда Лаутара. – Подарок – это хорошо. Подарки я люблю! Давай сюда. Посмотрим, как уважают нас в Ростове!

Четыре цыганки принесли и торжественно растянули перед Бароном огромный ковер.

На ковре была изображена жанровая сцена: под покровом ночи молодой цыган с бешеным, нездоровым огнем в глазах похищал молодую девушку, ловко забросив ее на спину мощного вороного коня, глядящего дико и, по всему видно, тоже краденного получасом раньше. Перекинутая через коня девушка томно смотрела на молодого цыгана, скрытно одобряя его действия.

- Хороший город – Ростов! – торжественно объявил Барон, оглядев ковер, и взглянул назидательно на Лаутара. – Занесите в дом и пошлите в Ростов золотые часы, что стоят у меня в кабинете! Пусть ростовские знают бессарабских!

На коленях Лаутара лежал скрипичный футляр, старый, очень потрепанный. Лаутар внимательно рассматривал футляр, и как будто вовсе не замечал присутствия Барона.

- Ты - хороший человек, - неожиданно тихо сказал Барон после некоторой паузы. – Твой отец был мой цыган. Я хотел, чтобы он был с нами. Мы уходили тогда в Крым, на Большой Табор. Но он не пошел с нами. Он пошел играть в кришме, за три рубля и пять литров вина за вечер.

Лаутар взглянул задумчиво на Барона. Отворил замочки на скрипичном футляре.

- Он говорил, я помню: хорошая работа - три рубля и пять литров за вечер, – продолжал Барон, - он говорил, этого хватит, чтобы не думать о плохом целый вечер. Так он говорил, чтоб я сгорел со стыда, если я вру.

Лаутар открыл крышку футляра. Бережно достал из футляра скрипку. Это был ухоженный, обласканный инструмент – старый, разыгранный. Темно-красное дерево отливало на солнце матовым лаком.

- И он пошел работать в старую кришму, – продолжил Барон медленней, глядя на манипуляции Лаутара со скрипкой. – Он не слушал меня. Он смеялся. И ты такой же.

Лаутар приготовился играть, смычок резко взлетел над скрипкой, но опустился на струны тихо – скрипка издала негромкий задумчивый звук.

- Он сделал это из-за твоей матери. Ей было шестнадцать лет, – продолжал Барон.

Одна из цыганок поднесла к губам Барона уже раскуренную трубку. Барон рассеянно затянулся дымом и продолжил.

- Она не была цыганкой, она была румынкой. Ее отец разорился еще в сорок лет. Как он прожил с такими долгами еще десять лет, до сих пор не знаю.

Скрипка Лаутара издалека, медленно расходясь, разгоняла пьяненькую румынскую мелодийку.

- Я знал людей, которым он был должен деньги. Настоящие деньги. Ты таких не видел даже во сне, и никогда не увидишь. Это были цыгане, большие люди. Теперь таких цыган совсем нет. Они говорили про ее отца, твоего деда – у него ничего нельзя отнять, потому что у него нет ничего, кроме его кришмы и его жизни. Но его жизнь не принесла ему счастья, а его кришма - денег. Клянусь, они так говорили.

Мелодийка в руках Лаутара разогналась уже вовсю, уже в ней зажили, выйдя из прошлого, все те люди, о которых говорил Барон, и которых давно уже не было в живых.

Барон не остался равнодушен к этой тихой отчаянной музыке, она уже проникла в его колени, и они уже отбивали назойливый, веселый и злой ритм.

- Так они говорили ему, и требовали назад своих денег. И тогда он пошел во двор кришмы, и застрелил себя из ружья.

Оголтелая мелодийка взвизгнула, и прервалась. Через секунду Лаутар наигрывал ее вновь, только многократно замедленную по темпу, долгую, темную.

- Вот так вы все. Сначала любите, потом смеетесь, потом – бах! – сказал печально Барон. - Все долги свои он оставил своей дочери. Твоей матери, Лаутар. Твой отец взял ее в жены. И не пошел с нами в Крым. Он пошел своей дорогой, он взял в эту дорогу старые долги и кришму. Это была плохая дорога. Они работали в кришме вместе. Но долгов было много. Потом родился ты. А потом они сбежали. Их искали. Серьезные люди. Когда мы вернулись из Крыма, тебя принес пастух. Ты играл для овец на дудке и боялся людей. И вот ты вырос. Теперь тебя каждую ночь в этой кришме слушают даже не овцы. Тебя слушают быки. Я знаю, чего ты хочешь. Хочешь, я скажу тебе, чего ты хочешь?