Блынду и Смирнов, с трудом протискиваясь сквозь непроходимые танцующие страсти человеческие, сверлили взглядом каждое попадающееся им навстречу лицо – но не находили то единственное, за которым пришли, и от этого становились все суровей и сосредоточенней. Блынду предъявил нескольким на удивление легко разрезавшим толпу официантам фото – это была известная официальная фотография Брежнева, только маленького формата. Официанты только пожимали плечами – нет, не видели такого.

Гроссу только успевал здороваться – в бочке каждый спешил обнять его и приятельски облить первое лицо в республике и его костюм сухим красным вином.

Замыкающие колонну милиционеры с трудом сдерживали овчарку, которая лезла целоваться к каждому встречному и, кажется, даже рвалась в «булгаряску».

Так прошли весь главный зал «Крамы». Блынду показал на выходе из зала фото Брежнева метрдотелю - пожилому еврею, тот надел даже очки, и довольно долго рассматривал Брежнева, и уже что-то вроде припоминал, но потом, сняв очки, вдруг отказался сотрудничать: нет – не помнил он такого.

Затем Блынду сделал суровый знак метрдотелю, и поисковую группу пустили в следующий зал – спецприемов.

Он представлял собой внутренность бочки размером поменьше, здесь не плясали, а сидели за столом десятка два уважаемых в городе людей, с красными, от одноименного вина, лицами. Бочка поменьше тоже была наполнена музыкой – это была румынская мелодия, по темпу она была чуть медленнее «булгаряски». Играли ее трое – скрипка, цымбал и аккордеон. Уважаемые в городе люди обратили свои красные дружелюбные лица к Блынду и Смирнову. Смирнова и Гроссу узнали, и даже попытались встать, и пригласить, конечно, их к столу, но Смирнов коротким жестом приказал: сидите. Но и в этой бочке не оказалось того, кого искали. Прошли дальше.

Дальше попали во внутреннее помещение, где сидели за столом официанты и повара. Лица у них были веселые и тоже красные. Радиоточка надрывалась мадьярской мелодией, по темпу она была еще чуть раздумчивей, чем мелодия в зале для уважаемых людей. Блынду и Смирнов застали официантов как раз в момент тоста – собственно, ораторский момент в тосте был опущен, тостующий просто демонстрировал тостуемым свое счастливо улыбающееся красное, как «Каберне», лицо. Официанты, увидев Смирнова, немного растерялись, но потом увидели Гроссу, и потеплели, и снова заулыбались.

Прошли еще дальше, и попали в совсем уже маленькую бочку, скорее, бочонок. В нем сидели грузчики и шоферы ресторана. Лица у них были уже скорее лиловые, чем красные. Звучала музыка – печальная, еврейская, и прямо обязывающая напиться до потери себя. Источника звука не было видно – а может, и сами грузчики были им. Увидев первых лиц республики, лиловые лица грузчиков расплылись в знак уважения, один из грузчиков шумно встал, и широким жестом пригласил Смирнова и Гроссу к шалашу.

Смирнов привычным жестом – занимайтесь, занимайтесь! – отвел это лестное приглашение.

Блынду безнадежно показал фото Брежнева грузчикам – те переглянулись, а один из них, бесцеремонно вытащив из рук Блынду фото, даже примерил его к соседу напротив, сличая лиловое лицо грузчика с фото, и уже обнаружил явное сходство в овалах лиц, но Блынду возмущенно вырвал у него фотографию, и поспешил за Смирновым, к выходу. Гроссу с сожалением проследовал за ними, а овчарка бесцельно облаяла грузчиков, снискав ряд устных оскорблений в свой адрес.

«Волга» первого секретаря ехала даже медленней пешего шага, как ледокол, рассекая огромную отару овец.

Смирнов брезгливо смотрел за окно, и полностью поднял стекло, несмотря на жару - чтобы в кабину не проник запах. Лицо Гроссу, торчавшее из полностью открытого - с его стороны - окна, напротив, выражало умиление.

Наконец, машина вовсе остановилась.

Смирнов открыл дверь «Волги», пытаясь выйти, но овцы жались к нему со всех сторон. Смирнов, ища поддержки, начал искать глазами Гроссу. А тот уже вовсю шел сквозь отару, с лицом, какое бывает у отдыхающих, в первый день отпуска входящих в теплое море.

Гроссу подошел к пастухам. Сын одного из них, лет пяти, чумазый и наглый, сейчас же залез, как по дереву, на Семена Кузьмича, и устроился ему на плечи. Семену Кузьмичу стало неловко, он оглянулся, не видит ли Смирнов.

Смирнов, конечно, видел – и махнул на Семена Кузьмича рукой. Семен Кузьмич бережно извлек из кармана и расправил помятое фото Леонида Ильича, и показал его пастухам. Никто из них Брежнева не видел, зато Семену Кузьмичу быстро, и по его просьбе, максимально незаметно налили домашнего вина. Осушив кружку, Семен Кузьмич с трудом уговорил мальчика слезть с него и вернулся к «Волге», откуда на него с уничтожающей жалостью смотрел Смирнов.

Часовой сторожевой башни кишиневской городской тюрьмы, не отрываясь, смотрел в бинокль. Кишиневская городская тюрьма – подлинный шедевр исправительно-трудовой архитектуры. Она была построена еще в XIX веке, и напоминает классическую романскую крепость. Высокие, могучие толстые стены, по углам – сторожевые башни, с остроконечными крышами.

Часовой смотрел, как Иляна Паулеску учит двух своих близняшек-сестер прыгать через резинку. Иляне девятнадцать лет, она учится в техникуме. Она рослая, пышная молдаванка. Ее сестрам – девять, они двойняшки, у них тугие косички и одинаковые, безобразные длинные платьица в крупный горошек.

Сестры, натянув меж собой резинку, восхищенно смотрят, как высоко выпрыгивает Иляна. На Иляне, напротив, короткое платьице, открывающее налитые силой, смуглые босые ноги. Когда она прыгает, ее круглые полные груди выделывают такие движения, что часового на сторожевой башне бросает в жар.

Поэтому он понятия не имеет, что по высокой стене шедевра неволи быстро идет человек в полосатой робе. Это вор-редицивист по кличке «Прикиндел», названный так по имени героя молдавских сказок.

«Прикиндел» прошел по стене и, примерившись, прыгнул со стены. Это был отчаянный поступок, ведь высота – не меньше трех этажей. Но «Прикиндел» удачно приземлился и сразу же, возбужденный побегом, вскочил на ноги.

Он пробежал до угла и, свернув за угол, тут же ткнулся лицом в широкую грудь полковника Блынду. Оглядев могучую индейскую фигуру полковника, Прикиндел с досадой сплюнул и поднял руки. Но полковник, к его удивлению, не стал крутить ему руки, а вынул из кармана и предъявил фото Брежнева.

Прикиндел придирчиво вгляделся в лицо генсека и пожал худыми плечами – не знаю. Тогда Блынду быстро написал на обратной стороне фото свой телефон и протянул фото Прикинделу.

Прикиндел кивнул, быстро и ловко сложил фото до крошечного квадратика и спрятал куда-то назад, в штаны.

Потом пообещал что-то полковнику, а на прощание подкрепил свое обещание старинным зековским жестом – «вырвал» клык и им же «перерезал» себе горло. Расстались по-мужски быстро и скупо, как ковбои.

Прикиндел побежал дальше, а полковник Блынду вытер пот со лба и поднял голову – там, наверху, в тени сторожевой башни, в бинокле часового прыгали вверх-вниз круглые груди Иляны Паулеску.

Домочадцы давно не видели Барона таким, каким он пришел в дом после разговора с опасными цыганами.

Барон приказал Лаутару исчезнуть, лучше – навсегда.

Ане он приказал никуда не выходить из своей комнаты. Пока он сам не позволит ей выйти.

Малай и еще двое цыган с ружьями сели у входа в комнату Аны.

А сыновьям – всем, кто был в это время в его доме - Барон приказал собрать «деньги таборов».

Такое распоряжение цыганский барон отдает исключительно редко – как правило, это происходит, когда опасность угрожает цыганскому роду или клану, и возникает необходимость объединить на время силы и деньги разбросанных по свету отдельных больших и малых таборов, принадлежащих к одному обширному роду.

Несколько дней в дом Барона стекались цыгане. Много цыган. Все они привозили деньги.

Деньги заполонили весь дом Барона. Скоро они лежали повсюду, их считали, складывали в толстые мятые пачки, а пачки не слишком уважительно или совсем неопрятно перематывали веревками или тряпицами сами сыновья Барона.