— О чем ты думаешь так долго? Забудь все, смотри на меня.

Как поразительно менялись мои настроения в эту последнюю ночь любви, вероятно, под действием электрического хмеля. Я решила поддаться опасной нежности и на высшей точке ее — отравить. Если не выдержу, останусь на всю жизнь влюбленной рабой машины. Человек потерпит последнее позорное поражение.

И вправе ли я? Чем я докажу «одушевленность» свою и чужую? Он дарил мне все, что может дарить любовь. Каждый счел бы меня сумасшедшей, если бы я высказала публично: «Этот человек — машина».

Бедные бешеные элегические страсти Данте и Беатриче, Лауры и Петрарки, Ромео и Юлии. Гимны ваши заключены в клавиши обезьяны-механизма, а ваш тайный сладостный шепот теперь слетает с губ, окрашенных зловещей теплотой электричества.

— Послушай. Дай мне слово, что ты примешь серьезно все, что я скажу, и поверишь всему.

— Зачем? Не нужно, не нужно.

Я вздрогнула от этого невольного крика — мольбы о пощаде. Робость и человеческий испуг перед безобразным и необъяснимым прочла я в глазах существа, которому уже не давала никакого имени.

— Когда-нибудь ты должен узнать. Я не могу тянуть дольше. Дай мне слово.

Он даже руки протянул вперед:

— Да минует меня, отец мой, чаша сия.

Это сильное механическое нечто стояло теперь, пытаясь сжаться, чтобы не быть раздавленным.

— Я обещаю верить всему, что ты мне скажешь.

— Так знай: ты — машина. Ты машина-человек, приготовленная старичком-инженером, который бывает у нас, в его лаборатории.

— Этого не может быть. Ты сошла с ума. Ты смеешься. Ты ошибаешься.

В последних двух словах — последняя искра надежды и полная страшная уверенность. Машина убедилась в том, что она машина. Он был бы счастлив, если бы оказалось, что я действительно сошла с ума.

— Я не сошла с ума и не ошибаюсь. Ты машина с костяком из какого-то сплава. В твой состав входит сталь, электричество, всякие белки, кислоты и другие вещества, которые я не могу назвать, потому что я не знакома с химией. Но, знаешь, тебе незачем отчаиваться. Инженер уверяет, что наиболее совершенные люди — это те, способ производства которых он открыл. Им принадлежит будущее. Ведь никакого духа нет, все это вздор. Главное — движение. А твои движения гармоничнее и целесообразнее движений обыкновенных людей.

Вы заметили всю несуразность последовавшей за первым ударом тирады? Я вдруг, не помню уж который «вдруг» в эту ночь, поняла, что я делаю возмутительно ужасное, дикое и непростительное преступление. Я произнесла слова: «Ты — машина», — и тут же усомнилась в них. Ведь я ничего не знаю, ничего не знаю, наконец.

Он смотрел на меня прежним взглядом, исполненным любви. Ну, называйте меня дурой, чем вам угодно. А я видела самую реальную любовь в глазах автомата. Пусть это ни с чем не сообразно, чудовищно и, что хуже всего, — смешно.

Он стал необыкновенно спокоен. Секунд десять стоял, глядя на меня, потом тяжелой механической поступью направился к двери. Его движения лишились свободной эластической гибкости. Машина вернулась к своей сущности. В этот момент я в самом деле помешалась. Бросилась полубессознательно за уходящим, дрожащей рукой повернула к себе его голову и нажала на лбу точку интеллекта, желая отвлечь мысли автомата в другую сторону.

Он улыбнулся, пожал мне руку и вышел.

Я услышала из-за дверей его голос, грустно шутливый и твердый:

— Аппарат испорчен.

Несколько дней мой стальной муж не выходил из своего кабинета. Что он делал там? Я опасливо проходила мимо дверей. Разве я знала, что может совершить взбунтовавшаяся, лишенная контроля машина. Маховик раскрошит человека, обратит его в мясной фарш, чуть только зазевайся. И не могла я забыть растерянного, слишком человеческого косноязычия, каким встретил удар мой стальной муж.

Я впала в светлое пустое спокойствие; я сразу отрезала от своей жизни страсть и роковое влияние машины. Знала, что это даром не пройдет, что самая интимная близость с электрической станцией в образе прекрасного влюбленного человека перевернула весь мой мир и навсегда. В то же время я беспощадно жгуче сознавала, что дальнейшее погубило бы меня. Я и не предчувствовала, ни в малейшей степени ни постигала того, что должно было произойти.

Однажды между утром и ночью я вскочила с припадком сердцебиения. Сознание важного часа, который уже уходит, сбросило меня с постели. Я ринулась в комнату стального мужа. Незапертая дверь и пустая ярко освещенная комната. На письменном столе большой конверт крупными буквами «Моей жене» привлек мое отчаянно колотившееся сердце.

«Моя дорогая!

Я ухожу, чтобы убить себя. Я нашел способ уничтожить это проклятое искусственное тело, мое „я“. Неужели только оно мое „я“?

Я уйду далеко. Я не хочу уничтожить вместе с собой столь сильным электрическим разрядом сотни людей, с вашими мясом, нервами и костями.

Что же, я не такой чужой лесу. Все возвращается в свой черед в неиссякаемое материнское лоно космической энергии.

Я говорю: „Я любил, я чувствовал, я был вполне психическим существом, вопреки тому, кто меня приготовил по заказу в своей лаборатории“. Как произошло это чудо? Я знаю как. Я теперь вижу и горько и тяжко оцениваю мое полугодовое прошлое слепой мертвой машины. Нет. Это неверно. Я был мертв первый месяц, два, я был машиной, подчиненной твоей жестокой упрямой и страдающей руке. Ты мучилась, приводя в действие инертный электростальной аппарат. Ты хотела, не сознаваясь себе самой в этом, одушевить машину. И ты достигла цели. Любовь сильнее смерти, сильнее железного мертвого упорства машин. Я ожил для любви и для творчества. Я переживал не понятные мне страх и отвращение, когда ты в своей жестокости, не подозревая о чуде, вызванном тобою, называла меня машиной. Теперь я понял это. Человек во мне смутно помнил о своем происхождении.

Я не могу оставаться подле тебя. Я сам ощущаю в себе свой легкий, гибкий и прочный металлический остов, свое электрическое сердце, и мне страшно. Но это не главное. Главное — твое отвращение! А без твоей любви и не хочу, и не могу жить.

Старик ошибся. Его машинам с „единой системой органических движений“ не завоевать мира. Первая же смиренно уходит, уступая место человеку. В эти три дня бывали моменты, когда я поддавался непомерной сверхчеловеческой гордости.

Но… я победил бы весь мир, кроме тебя: меня полюбили бы все женщины, кроме тебя, и я от всего отказываюсь. Ну не первый ли это случай в истории человечества, когда машина добровольно, из одной любви к своему творцу, уступает ему место и удаляется? Прощай. Ни один из живых людей, рожденных матерями, не полюбит тебя так, как любил твой Стальной Муж».

— Ну что вы на это скажете, старый осел?

— Удивительный случай. А впрочем, это подтверждает мою теорию. Внепространственные призраки, слова без плоти, губят не только мясных людей, но и механических. — Зрачки сузились… Старикашка склонился над своими чертежами.

1926

Напечатан в журнале «Красная нива». Единственный прижизненно опубликованный рассказ Барковой.

У французского писателя Марселя Пруста есть роман «В поисках утраченного времени»[59]. Последнюю часть его, «Обретенное время», я не читала. Но можно представить себе, о чем он говорит в последней части многотомного произведения. Я думаю, что «обретенного времени» нет. Есть постоянно «обретаемое» время, которое мы снова постоянно теряем и снова обретаем, и так длится в продолжение всей нашей жалкой жизни.

И обретаем мы далеко не все утраченное время, а какие-то отдельные мгновения его, притом, на первый взгляд, не самые существенные, не самые значительные, даже не самые трагические и не самые счастливые.

Почему сегодня после очень неприятной бессонной горькой ночи я, сидя за чаем, задумалась, закрыла глаза и вдруг передо мной — не возникло, нет! — это слишком слабое выражение, — а необычайно ярко почувствовалось зрением, обонянием, слухом, всеми нашими очень ограниченными пятью чувствами далекое прошлое.