В зале снова захихикали; президиум, ворча, зашевелился. А увлекшийся Плаксюткин продолжал:

— А Великую Октябрьскую революцию я всем сердцем принял, никогда я те счастливые дни не забуду.

— Когда дрова грузил?

— Когда отца в Соловки угнали?

Два вопроса разрезали тишину. И она снова восстановилась, но уже какая-то судорожная, испугавшаяся чего-то.

— Да, и дрова. Для родины дрова грузил. Для Советской республики. А что отца взяли… Ну что ж, всяко бывает. Первые годы революции, конечно, надо было всего остерегаться, кругом враги. И кто служил буржуазии, тому туго приходилось. Отец отчасти и сам виноват. Не надо было ему у Дерьмоватова работать… Был бы он фабричным пролетарием, не попал бы на Соловки… А он в младшие приказчики пошел… Конечно, он никого не эксплуатировал, сам себя только… А потом от нашей дорогой родины, от компартии я все готов вынести. Ну, отец погиб занапрасно, и я согласен занапрасно погибнуть. Наше дело такое, товарищи, работать, переносить трудности и коммунизм строить… и удары, конечно, принимать. Такова, товарищи, эпоха. И не всё же удары. Вот я тридцать пять лет работал, двадцать лет ждал комнаты и дождался. За свое терпение не комнатой, а квартирой награжден. То же и с вами будет, товарищи! Работайте, ждите.

— Спасибо! — ответил прежний нахальный голос.

— А трудности, они человека закаляют, что вроде гимнастики для характера.

Президиум с увлечением зааплодировал. Жидко захлопали и в зале.

— А я, товарищи, кончаю. Спасибо дорогой советской власти за неустанную заботу о каждом маленьком труженике. Спасибо нашей родной компартии, а в частности нашей парторганизации в лице секретаря товарища Ухмыляева. (Тот выпрямился и сжал губы.) Спасибо администрации в лице начальника ДУРА товарища Дуванова, спасибо профорганизации в лице председателя месткома товарища Тудысюдова… Спасибо всему коллективу. Спасибо за квартиру! Теперь я умру спокойно, оценили мои труды… Комната… кухня… ванная… уборная… передняя. Кто имеет в Москве такую роскошь? Только знатные люди имеют. Спасибо, товарищи…

Плаксюткин всхлипнул и высморкался в чистейший носовой платок.

— Даю обещание работать не покладая рук. Хорошо работал, отлично работал. Стану сверхъестественно работать! — исступленно выкрикнул Плаксюткин.

Бешено зааплодировал президиум. Захлопал зал, зараженный чужой радостью. Начальник ДУРА встал, повелительно махнул рукой. Все стихло. Он торжественно объявил охмелевшему от счастья и удачного выступления Плаксюткину:

— Мало того, товарищ Плаксюткин. Мы сейчас с Сергеем Сергеевичем и Бонифатьем Дмитричем решили исходатайствовать вам орден «Знак Почета» за тридцатипятилетнюю беспорочную усердную службу. Вы достойны этого за ваш неусыпный труд, преданность родине и советской власти, за ваше взволнованное сегодняшнее выступление…

— С-с-спасибо! За что? Такое благодеяние!

Этого Плаксюткин выдержать не мог. Он схватился за сердце и грохнулся на пол. После соответственной суматохи явился врач, пощупал пульс, приложил стетоскоп к груди счастливца и, как полагается, пожал плечами:

— Конец!

15 июня 1957

Феофан Феофанович Тихоструйкин, старший бухгалтер отдела треста то ли «Жиркость» то ли «Техжир», уволился со службы по собственному желанию.

Стыд сказать, грех потаить, но желание то было не совсем «собственное», а вынужденное. Кое-какие, очень нежелательные на взгляд Тихоструйкина, погрешности в работе обнаружила какая-то внезапная комиссия… Ну и решено было не подводить Тихоструйкина под монастырь, т<о> <есть> под уголовный кодекс, не увольнять с соответствующей характеристикой, а освободить от работы «по собственному желанию». Сердобольные люди в тресте пожалели: старик, работает давно, до пенсии дополз, ну и шут с ним.

Оскорбленный Тихоструйкин начал хлопотать о пенсии, а в свободное время лелеять в груди змею, — мечту об отмщении. А отомстить Тихоструйкин намеревался своему сослуживцу и почти приятелю, Петру Петровичу Немцову, занявшему после ухода Тихоструйкина пост старбуха.

Тихоструйкин, как он говорил, «носом чуял», что Немцов «накапал» на него, о чем-то донес комиссии, а комиссия ухватилась, придралась и раздула кадило. В рассуждении как бы отомстить, Тихоструйкин взял книжку, сочинения Куприна, известного белогвардейца, который долго жил за границей, потом вернулся, его с почетом встретили, а он взял да и умер.

— Небось, долго в Советском Союзе жить не захотел, нарочно перед смертью приехал, — думал Тихоструйкин, — а я вот живу, всю жизнь работаю, а сейчас под зад мешалкой наладили… по собственному желанию. А за что? Подумаешь, маленькая подчистка… Начальнику в день рождения серебряный портсигар преподнес… Ну и дачу надо было оплатить.

Начальника-то, правда, вскоре сняли за кумовство… А дачка, так… деревянный одноэтажный домишко, не то что у других — виллы.

И вот вставили перо… по собственному желанию, — у Тихоструйкина даже во рту горько стало, а, подобные хине мысли не покидали его.

— В белых не был. За границу не ездил. В тюрьме не сидел. Реабилитированным не являюсь. Обыкновенный честный советский человек… Не Куприн.

Тихоструйкин принялся за чтение рассказа «Мирное житие»[62].

Через полчаса он вскочил, снял очки, прошелся по комнате.

— Чего же? Правильный старик… по тем временам. Бдительный. Купчиха мужу изменила, — он мужа в курс дела ввел: семья не должна загнивать. Плохо насчет полиции и охранки… Ну и то сказать: куда было в те времена обращаться?

Тихоструйкин остановился посреди комнаты, глаза его расширились и засверкали. Он даже зубами и губами зажевал, — идею, внезапно попавшую ему в рот, пережевывать начал.

— А что? Культ личности, конечно, миновал… А бдительность все-таки осталась, и с теми, кто низкопоклонством занимается, не очень-то цацкаются. А Немцов явно низкопоклонствует перед буржуазной культурой.

Крадучись, потирая руки, сверкая глазами и пережевывая зубами и губами идею, Тихоструйкин сел у стола, взял чистый лист бумаги и начал писать, на всякий случай меняя почерк. Он еще не решил: своей фамилией подписываться или ни к чему не обязывающим словом, вроде «честный гражданин», «неусыпимо бдительный», «преданный наблюдатель».

— Ну, это потом, — решил Тихоструйкин.

И написал то, что вы сейчас прочтете.

«Как честный советский гражданин и почти что беспартийный коммунист, в данное время хлопочущий за выслугу лет и за беспрерывную работу не за страх, а за совесть о пенсии, считаю долгом довести до вашего сведения нижеследующие вопиющие факты.

После эпохи культа личности тов. И. В. Сталина, как известно, ликвидированной по постановлениям XX и XXII съездов партии и по желанию трудящихся… — тут Тихоструйкин приостановился и призадумался, — „по желанию трудящихся“ вычеркнул… Снова задумался, снова вписал. Третий раз задумался и вычеркнул окончательно. И продолжил:… всякая клевета и злостные наветы на советских людей стали недопустимыми. И я, как все честные рядовые советские труженики, приветствую это, хотя сам я не пострадал, но пострадавших видел, хотя в особые беседы с ними не вступал, памятуя, что все-таки люди были осуждены, и хотя их воскресшая советская законность признала как бы не преступниками, все же следует соблюдать осторожность, в особенности гражданам, некомпетентным в области юстиции. Все это я учитываю и понимаю. Клевету клеймлю. Но в советской прессе я усмотрел, что, несмотря на перемену эпох, преступления не совсем прекратились, что наблюдаются явления шпионажа, орудуют валютчики. И, кроме того, восхваляются неразумными, легкомысленными и злонамеренными людьми зарубежные абстракционизм, антироманы, антитеатр, антикино и проч., что нравится антипатриотам.

Принимая во внимание все это, я и решил сообщить вам о поведении моего знакомого Петра Петровича Немцова. Присутствовал я у него в текущем году в качестве гостя на именинах в день бывших святых Петра и Павла, 29 июня по старому стилю. Подвел меня Петр Петрович к закускам. Выпил я рюмку водки и стал искать на столе стюдень, который я очень люблю, но стюдня я не обнаружил, и о причине его отсутствия спросил Петра Петровича: под водку, мол, закуска самая хорошая, с хренком, с уксусом, с горчицей. Петр Петрович смутился и стал оправдываться: я-де не досмотрел. Сам-де я стюдня не ем, вот и проморгал.