А я снова спросил: „А что же вы кушаете, ежели стюдень вам не нравится?“. А он и ответил: „Что-нибудь полегче, у меня ведь больной желудок. Бульон не очень жирный, изредка шницель из телятины, тоже изредка омлет с овощами какими-нибудь. Цветную капусту люблю“.

А я снова: „А из напитков что?“.

Он еще больше смутился. Водки, говорит, не пью, а минеральную воду, очень редко слабое белое вино: <неразборчиво> или рислинг.

Мне все это подозрительным показалось: и еда, и питье — все нерусское. Опять спросил:

— А как насчет блинов?

Тут Немцов даже побелел да как крикнет: „Что вы! Это яд для меня. Да и вообще людям в известном возрасте блины не рекомендуются — слишком тяжелы и жирны“.

А кругом молодежь: дети Немцова, друзья их. И все слушают.

Тут я уж не выдержал и говорю: „Побойтесь бога, Петр Петрович…“.

Увлекшийся Тихоструйкин опомнился, и „побойтесь бога“ вычеркнул.

…Говорю: „Как это можно! Перед кем вы допускаете такие высказывания? Перед молодежью. Советскую молодежь развращаете. Клевещете на блины, на стюдень! Шельмуете великие национальные кушанья великого русского народа!“.

А Немцов по-антисоветски засмеялся. Сейчас-де не 1937 и прочие годы, а 1963. Этот бред можете при себе оставить.

Я промолчал и очень скоро с именин удалился. Но и тогда усмотрел и до сих пор усматриваю в поведении П. П. Немцова явно враждебные… — Тихоструйкин удержал разбежавшееся перо, подумал, вычеркнул слово „явно“ и заменил его словом „скрыто“ — …скрыто враждебные нашему строю тенденции.

Я высшего образования не имею, кончил когда-то простое училище, профессию свою изучил на долголетней практике, но людям с высшим образованием в патриотизме и в готовности войти в коммунизм не уступлю. Немцов имеет высшее образование. Тем хуже. С него и спрос больше. Литературу он читает западногерманскую и американскую. Восхваляет какого-то западногерманского Билля. Католик, дескать, а пишет замечательно.

Насчет валюты я видел у него какие-то старинные монеты, явно буржуазного происхождения. Одной монетой Немцов очень хвастался. Монету чеканил какой-то итальянский монах Сованарыло, если не ошибаюсь.

Следовало бы гр<аждани>на Немцова если не арестовать, то вызвать, прощупать и призвать к порядку».

Закончив свой труд, Тихоструйкин с надеждой пробормотал:

— Не посадят, а нервы все-таки подергают, повымотают. Узнает, как на людей капать… Хорошо бы двоим подписаться… Может, Байкина подговорю.

Вечером за лафитничком водки и блюдом стюдня Тихоструйкин ознакомил с рукописью своего приятеля Байкина.

— Ну, что? Как? Подпишемся?

Байкин долго молчал, во все глаза глядя на автора, как будто впервые увидел его. Потом встал и медленно и веско проговорил:

— Ну, брат, Феофан Феофанович, не думал я, что ты такая сволочь. Что дурак, — это я давно знал, это уж от бога или от природы, тут ничего не исправишь. А сволочь ты от себя. И ты думал, Феофан Феофанович, что я подпишу твою Филькину грамоту? Особо положительным я себя не считаю, но до мерзавцев еще не дошел. И не спятил. И в «Крокодил» вместе с тобой попасть не намерен. И знакомство с тобой с этой минуты прекращаю.

Байкин плюнул на пол, а попал на сверкающие сапоги хозяина, повернулся и вышел.

А Тихоструйкин окаменел и оледенел, несмотря на жаркую комнату и порядочное количество выпитых лафитничков.

[1963?]

Рассказ публикуется впервые, по рукописному автографу из школьной тетради в линейку. Название взято в кавычки автором. Дата создания не проставлена. Из текста можно предположить: не ранее 1963 года.

…Достоевский, величайший из «подпольных», поразительно нашу сущность выявил: сорвал с нас одежды и представил миру! Знаете, что он думал, когда подпольные-то записки писал? Вот, мол, ужасайтесь! Будете в отвращенье отворачиваться, а выпьете всё, по капельке выпьете. Ведь отвращенье сладкая штучка, привлекательная. Ну и невинных-то я поражу, вся невинность к черту полетит!

Здесь начну уж от себя. Вы и не знаете, как приятно ошарашить невинную чистоту, черт знает, как приятно! П<отому> ч<то> я ощущаю к невинным людям зверское чувство, страшное чувство; я всегда пользовался всяким удобным случаем и «ошарашивал». Да если строго разобраться, то… какая их в том заслуга… в невинности-то? Не знать и быть невинным всякий дурак сумеет. Нет. Ты вот знай и невинным будь! Это дело другое. И таких людей мало, очень, очень мало, но есть. Я, конечно, не из их числа. Где уж мне! Я палач, из меня бы великолепный Нерон вышел… да что Нерон, мелко плавает Нерон[63]! Мы, современные мучители, «подпольные люди», за пояс его заткнули. Я еще пятнадцати лет был, а уж!., да что! Однажды приснилось мне, будто я «друга» убил, вот ощущеньице-то было! Гордость, во-первых: вот, мол, я убил. Затем наслаждение самим процессом убийства, зверское сладострастное чувство: растоптать, разорвать, изранить свое собственное тело. Уф! Точь-в-точь такое чувство… я испытывал, когда с котенком играл: игривое, изящное, пушистое существо царапается, прыгает, извивается. Так бы и задушил, как зверь, как дикарь. А угрызений совести никаких, решительно ни-ка-ких! Ужасно я этим сном гордился. Кстати, теперь дурачье радуется, что привидений не существует. Чему радоваться? Тем хуже, если наш «больной дух» создал. Если бы они во внешнем мире сами по себе были — с ними еще можно бы побороться, но в том-то и дело, что кошмары — проекция во внешний мир наших некоторых «качеств».

Вы находите, что я нового ничего не говорю. Это все, мол, с Достоевского известно: старые перепевы. Слушайте, дорогие друзья: ничто не ново под луной — это пошлейшая низкая истина. Да ну вот я и толкую о старом, ибо оно меня жжет. Собственно говоря, все относительно, все есть и ничего нет, все истинно и все ложно. Что такое христианство? Кисло-сладкие романтики карамзинцы, и попы, и монахи скажут: отдать душу за други своя. Любить Бога больше всего и ближнего, как себя. Скажут и соврут. Я буду все согласно великой обоюдоострой логике выводить. Обожаю логику. Итак. Если вам придется когда-нибудь, ну хоть на Страшном Суде, например, э… э… разрешить такую задачку. Вот твой брат. Он грешил, грешил много, за эти грехи он пойдет в ад. Ну-ка ты, которому праведная жизнь подготовила райское блаженство, пойдешь ли ты за этого человека в ад, погубишь ли душу из любви к ближнему? Решай. Это, конечно, скажет Бог. Как ты выпутаешься тут? А? И как выпутается Бог? Если ты согласишься, то как будто ты падешь, но как будто и возвысишься. И если Бог это одобрит, значит христианство — величайшее самоутверждение, величайшая любовь к себе. Если же ты не согласишься и Бог это одобрит, то опять-таки, с одной стороны, ты свою душу сберег, и значит, опять эгоизм, самоутверждение, а с другой стороны — падение, ибо себя пожалел, низок оказался. Да. Все истинно и все ложно, и все, что угодно, я могу доказать, а убеждения — вздор. Ибо опять:

1. Человеку свойственны ошибки.

2. Убеждения — дети человеческого ума и опыта.

3. (вывод). Убеждения человека могут быть весьма и весьма ошибочны.

Вы скажете: ошибки можно исправить. Да ведь через сколько сокровищ, раздавленных вашими дурацкими убеждениями, вы придете к этому исправлению ошибок? Уф! Ненавижу убеждения! Люди с убеждениями — самые глупые, тупые и вислоухие… А с другой стороны, то, что я высказываю сейчас, — тоже убеждения. Ха! Ха! Ха!

Итак, мое главное убеждение: все истинно и все ложно. Долой убеждения! Мой девиз: да здравствуют софисты[64], Макиавелли[65], Цезарь Борджиа[66], и долой романтиков! Религия, значит, штука, которую можно по-разному повернуть (извините, что я назад оборотился). Как известно, Бог нам дал свободную волю, знал он, что мы ею злоупотребим, знал, что яблоко скушаем (чем соблазнил! сотворил людей любопытными, да и запретил: не ешьте с этого дерева, больно много узнаете. Ловкий Бог!). Знал, что наказать нас за это придется, что ему воплотиться будет нужно и за грехи наши нами же распятым быть.