— Перестань, дружочек, голубчик. Зачем ты так шалишь, так тяжело, скучно и нелепо? Ты раздражаешь меня такими неуклюжими и, прости пожалуйста, плоскими шутками.

— Ну, я не буду. Правда, это дурно. Так ты не оставишь меня? Никогда?

— Я старый, седой человек. Помнишь:

Я старик, а измена — это роскошь молодости.

Все-таки этот сентиментальничающий стальной цилиндр щекотал мою злость. Преданнейшим нежнейшим голосом я проворковала:

— Да, милый, ты не изменишь мне, конечно, если благодаря глупой случайности какая-нибудь дама, целуя тебя, не положит лапку на твое правое плечо.

— К чему ты так говоришь? Ну, я люблю, когда твоя рука лежит у меня на плече, но неужели любая женщина, стоит ей сделать так же…

— Любая. Любая. Чья бы рука ни заводила часы, они идут одинаково.

Такие поддразнивания беспокоили и сердили моего стального мужа. Он серьезно требовал прекращения подобных «ни на что не похожих» шуток и волновался до тех пор, пока легким давлением на его затылок я не приостанавливала поток любви и не заводила его умственный аппарат.

Игра и занимала меня, и тревожила. С одной стороны, дряхлое чувствице морали беззубым шепотом корило меня за нарушение законов природы. Я готова была искать в уголовном кодексе статей, карающих за противоестественные половые отношения к машине; с другой стороны, я получала каждый день по лошадиной дозе уверенности, что мой стальной муж — самый настоящий, самый подлинный человек со всеми реакциями, присущими человеку, со всеми интересами и склонностями человека.

— Но ведь он не чувствует, — кричала я сама себе, — он не мыслит, у него нет души, только механика, только электричество, только неэлектропроводная внешняя ткань, упругая, так тепло и прелестно, по-человечески окрашенная.

Гримаса огромнолобого инженера прыгала перед моими глазами:

— Душа. Что такое душа, по-твоему? Нечто неуловимое, внепространственное, жидкость Декарта[56] или младенец, которого уносит ангел на иконе, изображающей успение богородицы. Ваша душа, ваша психика — только движение. Чем ты докажешь свою и чужую одушевленность?

— Меня, однако, никто не заводит: ни на любовь, ни на идеологию.

— «Любовь», «идеология», да уж тем, что ты употребляешь эти слова, шелуху без ядра, ты доказываешь, что тебя давным-давно завели, еще в школе, еще в родном доме, и теперь твой язык автоматически повторяет словесные формулы, а твой мозг утомляется в бесплодных усилиях дать реакцию на несуществующее раздражение. Его бьют повторяемые изо дня в день и приносимые слуховыми нервами слова: «дух», «идеология». Твой мозг превратится в кашу под ударами этих внепространственных бичей.

Я принуждена была отдавать должное работе проклятого ученого колдуна. Моего стального мужа можно было завести раз навсегда во всем. Но я не рисковала предоставить машине неограниченную свободу. Ведь эта свобода повлекла бы непременно измену, несходство убеждений, семейные сцены, потому что стальному мужу свойственны были все человеческие заблуждения и слабости.

Он мог про себя сказать: человек есмь, и ничто человеческое мне не чуждо.

Мы вернулись из театра в час ночи. В этот памятный трагический вечер необычайный гений перевоплощения моего мужа достиг головокружительной высоты. Я на своем кресле партера ясно почувствовала и поняла, что так дальше жить нельзя, что я не могу примириться с торжеством этой машины. Поэтому я решила уничтожить машину. Бешеная мысль прыгала в страхе и злости огромными нелогическими скачками.

— Он не смеет так, он не должен так, этот проклятый электростальной аппарат. Он одаряет мир восторгами искусства, а меня — укрепляющим хмелем страсти полнее, сильнее и чище, чем одаряют люди. Я не хочу потерять последние остатки веры в человеческую жидкую кровь и, может быть, в младенца, уносимого ангелом. Я должна во что бы то ни стало убедить машину в том, что она — машина.

И странно: небывалая грусть и небывалая нежность, и острый холод мучительного предчувствия, казалось мне, сразу морщинами врезались мне на лицо и на сердце. Решения слишком большой любви или слишком большой ненависти всегда старят.

А муж, весь сверкая лаской, радостью или просто электричеством, спрашивал меня:

— Почему ты никогда не выпьешь из одной со мной бутылки? Ну, прошу тебя, сегодня не отказывай мне. Вот я наливаю.

Электрическое вино горело желто-красной сумрачной угрозой порабощенного солнца. Старик-инженер уверил меня, что вино безвредно и для жалких существ с психикой и неопрятной жидкостью, именуемой кровью, но до сих пор я не пила его из принципа: никогда не употреблять в пищу машинного масла.

Сегодня я решилась. Чокнулась с мужем и не без тайного страха залпом опрокинула бокал.

Опьянение? Нет. Я не знаю, как назвать. Скорее прояснение, доведение ясности сознания до абсурда, что ли.

Стальной муж устало лег на диван. Бедная электрическая станция, какой удар я нанесу тебе.

В шутку, в минуты особой нежности, я называла его стальным мужем, и он не возмущался. Он был уверен, что эпитет относится к его духовным силам: выдержке, твердости, непреклонности и верности.

— Почему я иногда замечаю в твоей любви ко мне какую-то безнадежность, как-будто ты не веришь ни мне, ни себе, ни нашей страсти? Ты удерживаешь что-то и не можешь удержать.

— Может быть, я не верю ни нам обоим, ни любви. А может быть, боюсь потерять тебя.

— Напрасно. Это уже последняя любовь, «прощальная улыбка на мой печальный закат»[57]. Я должен бояться твоего проворства, а мои ноги слишком стары, чтобы убежать, а руки слишком бессильны, чтобы разорвать цепи.

— Да, ты прав. Я твоя первая, последняя и единственная любовь.

Лукавая поддразнивающая улыбка, та улыбка, улыбка живого, легкомысленного человека раздвинула губы моего мужа.

— Хронологически, конечно, не первая, а только последняя. Но сама по себе и первая, и последняя, и единственная.

— И хронологически первая.

— Ну, пусть будет по-твоему: «брито, стрижено, нет, брито».

— Скажи мне другое. О хронологии пока довольно. Счастлив ли ты?

— Я счастлив, как можно быть счастливым на закате, перед старостью. Сейчас я на самом острие радости. В жилах у меня словно не кровь, а электричество, банально выражаясь.

— Это банальное выражение очень близко к истине.

— Да? Тем лучше для меня и… для тебя.

Однако я испугалась, что опасная нежность к машине помешает моему намерению вернуть ее в разряд вещей, как уже и случалось несколько раз прежде. Но по слабости человеческой я непременно хотела начать с ссоры, найти предлог, прицепиться к чему-нибудь. Объявить же просто, честно и открыто, — знай, что ты машина, — я не могла. Только в припадке слепой ярости я бросила бы это оскорбление в лицо стального мужа. И здесь я путалась: я считалась с машиной, как считалась бы с человеком. Я старалась причинить боль, оскорбить, раздражить.

Я слегка царапнула по больному месту.

— Ну, моя милая электрическая батарея…

— Дружочек.

— Я здесь, мой дорогой цилиндр.

— Это глупо.

— Пусти, пожалуйста.

— Знаешь, все это хорошо в маленьких порциях. Ты хочешь испортить мне сегодняшний вечер.

А-а. «Сегодняшний вечер». Наконец-то я поняла скрытую постыдную причину моего озлобления в «сегодняшний вечер». Там, где меня осмеяли, машину встретило поклонение. Недурно было бы разрядить это ходячее электричество среди одуревшей от эмоций толпы, недурно было бы размолотить этим стальным остовом хрупкие слабые головы, давно потерявшие собственные страсти и собственные мысли. Идиоты хлопают глазами и ушами на машину, построенную по их подобию, и восклицают: «О, это нервы! Это сила! Это игра!». Да, несчастные дурачки, это сила, если даже машина талантливее играет, крепче любит, чем любите и играете вы, проникнутые презрением к собственному естеству. Ведь у вас только жидкая, свертывающаяся кровь в жилах и только непрочный истрепанный мешок в груди.