— Да, вы пропели сегодня всем хорошенькую отходную, — нервно рассмеялся министр.

— Ничуть, я не считаю, что белые и наше племя вырождаются. Все идет своим обычным путем. Люди, жившие в самые могучие и богатые эпохи, сокрушались и уверяли, что их век — век упадка. А следующие столетия им завидовали. Так всегда было и будет в мире вплоть до конца мира. В нашем племени вымирают слабые, а уж кто выжил, тот живет до сотни лет. Я сам думаю прожить не меньше девяноста. А наш Дон-Жуан, великий жрец, — ему восемьдесят пять лет, и его еще надолго хватит, если министр госбезопасности не постарается приблизить его кончину. Мы восприимчивы и гибки. Вы слышали, как У-Дарь требовал жизненного пространства, а Рчырчау обвинял ваших безбожных белых друзей в том, что и они стряпают божков.

— Если только это мы поняли во всей белой истории, нам незачем существовать, — отрезал премьер.

— Да почему? Я весь вечер вам доказывал, что наше племя ничем не хуже европейских наций, и достойно существования, как все народы мира.

— Вы целый вечер убиваете надежду и веру, — тихо проговорил мин<ист>р культуры.

— Нет! Я только убиваю ложь. Будьте врачами, а не проповедниками Красной религии, не чудотворцами. Не поднимайте людей с четверенек сразу, одним рывком, вы можете сломать им позвоночник.

— Да ведь наше племя буквально на четвереньках ходит, ведь оно питается червями и муравьями, не знает пищи, приготовленной на огне! — с горькой иронией и очень резко крикнул Фини-Фет.

— Эка беда. Лучше ползать на четвереньках в буквальном смысле, чем в переносном. Ползая на четвереньках, можно сохранить свою внутреннюю свободу.

— Что! — премьер подскочил к Жану Донне. — Что вы сказали? Вы беспощадный провокатор и мистификатор. Как можно говорить подобные вещи?

Старик хитро улыбнулся:

— Вы — философ. Вспомните Эпиктета, христианских мыслителей. Все можно перенести: любое унижение, оскорбление, боль, оставаясь благородным, нравственным существом и сыном божьим. Белые морально ползают на четвереньках, это гораздо страшнее, чем наше фактическое ползанье. Но я не хочу обвинять белых. У них особое, сложное положение вещей, создававшееся веками социально-политического развития. Белые не такие уж скверные люди. У них есть разум, хотя бы у выдающихся белых, а значит, у них есть будущее.

— Вы только что блестяще доказали, что весь мир гниет и смердит… Хотя очень неопределенными и слабыми доводами пробовали потом сами себя опровергнуть… Но ваши отрицания куда сильнее ваших утверждений… Что может произойти из гниения и смерти?

— Только из гниения и смерти вырастает новая жизнь.

— Неправда! — пылко воскликнул Лейсо, — новая жизнь вырастает из разума, благородного чувства и красоты.

— Какой идеализм! Какая нелепость! Растение вы принимаете за почву. То, за что люди борются столетиями, проливая кровь, копаясь в грязи, чего достигают мучительно медленно, т<о> е<сть> разум и красоту, вы называете базой. Люди с такими убеждениями кончают безумием, бесчувствием и безобразием.

— Вывод — самый правильный из всех ваших рассуждений — вы сделали сами в самом начале и только подкрепили его рядом доказательств. Весь мир — огромная Гынгуания. С этим я согласен. Вы меня убедили. — Это сказал Фини-Фет.

— Но это не значит, что мир должен погибнуть благодаря чьей-то злой воле, — особенно подчеркивая каждое слово, ответил Жан Донне, зорко всматриваясь в премьера. — Мир должен естественным путем пережить свою судьбу.

Фини-Фет насмешливо свистнул:

— Что есть истина? Что такое «естественный путь»? Все пути естественны, поскольку они существуют. Естественны мир и блаженная тишина; естественны бури, катаклизмы и революции. Естественны гнусности, беззакония, преступления и великие подвиги.

Он резко и злобно рассмеялся:

— Естественно, что питекантроп ползает на четвереньках и питается сушеными червями, а при особенной удаче — сырым мясом, а развитой белый человек — душистым хлебом, жареным мясом с приправами и хорошо приготовленными овощами… Если мир погибнет от чьей-то злой воли, как вы изволили выразиться, значит, это естественно. — Он снова рассмеялся. — Значит, этому не воспротивились ни Бог, ни природа.

— Не забывайте: желая погубить что-то, вы иногда можете погубить только себя. Революционный путь. Дайте людям подняться, а потом уже и предлагайте им умереть стоя. Уверяю вас, что большинство предпочтет упасть на колени. Не обвиняйте это большинство. В силу законов, которые мы еще плохо знаем, большинство должно перенести все, что выпадет ему на долю… Умереть стоя, — это гордо звучит, но это сразу оборвало бы историю мира и человечества.

— А меня эта история совсем не беспокоит, — холодно возразил Фини-Фет. — Белое человечество ползало, сгорало на кострах, в застенках палачи ему выламывали суставы, лили в глотку расплавленный свинец, до сих пор оно кладет голову под нож гильотины и садится на электрический стул… Ну, и что же? Чего оно достигло, «изживая всю свою судьбу»? Вы правы: оно достигло только новейшего усовершенствования социалистического рабства и атомной бомбы. Последнее вносит некоторую поправку в историю мира. Приятно сознавать, что все-таки в любой момент человек может отправить к черту всю свою культуру, цивилизацию, науку, искусство — все, что обмануло его, все, чем он жил, ради чего он умирал, эту фикцию, тень, Давилию-Душилию, высосавшую всю кровь человечества.

— Старо, друг мой. Вы повторяете европейские зады. Время от времени появлялись люди, мыслившие, как сию минуту мыслите вы. Иные предлагали коллективное самоубийство, но сами от самоубийства воздерживались… Другие предлагали чуть ли не насильственное опрощение, то есть поднявшимся на ноги они горячо рекомендовали опуститься на четвереньки. Если бы такие люди получили государственную власть, они бы этот революционный переворот совершили. От благих советов они перешли бы к благому насилию. Но насилие почти никогда не достигает цели. Оно коверкает и калечит человека и вещь, а потом все-таки и человек, и вещь принимают форму, свойственную их природе, хотя и остаются обезображенными.

— Значит, борьба, по-вашему, бесполезна. Значит, в Гынгуании строить социализм нельзя? — спросил Фини-Фет с какой-то странной ноткой в голосе. — Значит, ползающие должны ползать?

— И ползающий человек есть человек, одаренный разумом, чувством и… тоской о небе, которое, ползая, он не может видеть… Когда-нибудь он сам захочет подняться, и вот в этот момент не мешайте ему.

— Какой-то фатализм, христианский дарвинизм, гуманитарный биологизм! — насмешливо и едко отчеканил Фини-Фет. — Ну, я, пожалуй, — за свирепую хирургию: такому миру нужно снести голову.

— Жан Донне, — неожиданно услышали министр иностранных дел и премьер голос Лейсо, — значит «Жан, подайте!»[50]. И вы, дорогой друг, сегодня подали нам очень горькие кушанья. Вы нас отравили. То, что вы говорите сейчас, положения не исправит. Вы — недавно, сегодня же, — высказали верную мысль: только торжественный обман двигает жизнь. Истина убивает.

Жан Донне не ответил. Он не отводил взгляда от лица премьера. Это лицо неожиданно обострилось, глаза смотрели неподвижно, казалось, в них застыла какая-то навязчивая мысль, требующая немедленного осуществления. Вдруг Фини-Фет обвел глазами комнату и посмотрел на друзей.

— Простите, уже действительно поздно.

Три странных представителя странного правительства пожали друг другу руки и разошлись.

Лейсо вошел в свою полухижину-полудом, построенный из тонких фанерных досок и грубо обтесанных бревен местного, очень крепкого дерева, сел за небольшой низкий столик, несколько минут он сидел неподвижно, потом взял скрипку.

Импровизация, и примитивная, и утонченная, сочетание несоединимого, мучительный лирический бред, оборвавшийся дикой жалобной нотой.

Лейсо отбросил скрипку, сильно наклонился, опершись локтями на стол, обхватил голову руками: «Для кого я буду создавать музыку? Для себя? Этого мало. Неправда, что художник творит для себя. Он творит, повинуясь внутреннему голосу, звучащему для него сильнее всего в мире… Но если только он сам пожинает свои плоды… — Лейсо улыбнулся. — Старик сказал: „Белые люди обожрались искусством, их рвет искусством…“. И художник может обожраться своими созданиями… Он должен их кому-то отдать. Может быть, я думаю не то и не так. Я мыслю чересчур конкретно, вещно… белые мыслят иначе… Белые умеют ждать, умеют творить и ждать. Я ждать не умею, и мыслить вечность я тоже не умею, а белые мыслят вечность… Они мыслят уничтожение, небытие и мыслят вечность… Мыслят вечность, не надеясь на собственное бессмертие и даже не допуская его возможности. Они очень странные. Эти <белые>. Если я домыслился до вечности, до беспредельности, я должен быть бессмертным, иначе… Зачем она мне, эта беспредельность? Ее существование только гнетет меня, лишает всякой надежды понять что-либо до конца… Это философия, это дело Фини-Фета… Неправда! Все мы становимся философами в какой-то момент своей жизни. Философствовать не значит все решить, все педагогические и книжные ребусы, и спокойно жить, нет! Быть философ<ом> — это значит быть в каждый момент готовым к катастрофе и к гибели. Суверенитет, — вдруг сделала скачок его возбужденная мысль. — Оба старика правы: невежественный жрец и хитроумный Жан Донне: нас осмеяли и те, и другие… Социалистический лагерь лишний раз доказал свое свободолюбие и уважение к любой крохотной нации, капиталисты согласились, потому что им наплевать на эту смехотворную зоологическую Гынгуанию, и — все довольны…