— И это вольное подражание и, пожалуй, буквальное повторение. Ну-ка вспоминайте, чьи это слова?
Я смутилась.
— Положим, сейчас вы правы. Но что же это значит? А будущий век, может быть, станет пародией на пародию.
Я схватила себя за голову совершенно искренно, а жест получился пародийно трагический.
— А знаете что: пойдемте ко мне чай пить. Так как я воплотился, я и рыбу ужу, и чай пью, и даже водочку. Водочки и винца хотите?
— Все равно. Давайте вина, давайте водки…
— Не пародия, а самая настоящая «Столичная», обжигает, а мягкая, острая и не воняет. Выпьем и продолжим наш интересный разговор. Я не так далеко живу, и домишко у меня хорошенький… Книги есть.
Я тряхнула головой:
— Пойдемте. На какого дьявола нужны книги…
— …Дьяволу, — любезно улыбнувшись, подсказал рыболов.
II
При нашем появлении на улицах поселка все почему-то захлопывали калитки, но смотрели на нас из-за плетней, показывали на нас пальцами. Стоило рыболову взглянуть за плетень, все моментально разбегались. Недоброжелательное шушуканье и указующие персты сопровождали нас всю дорогу.
Дом рыболова, красный, кирпичный, о четырех светлых блестящих окнах, выходивших на улицу, понравился мне солидностью, своеобразным сумрачным изяществом. Он был похож на маленькую крепость, презрительно взирающую на убогие окрестности своими блистательными окнами. В доме было четыре довольно больших комнаты. Мебель современная: то ли чешская, то ли финская. Только в кабинете, где мы расположились пить чай, водку и вино, стояли резные тяжелые кресла и столы. Мне показалось, что они из дорогого черного дерева.
Рыболов небрежно объяснил:
— В комиссионном куплено и из Германии привез.
— Вы были в Германии?
— Да. Во время войны. Кой-какие идеи мне нужно было внушить фюреру.
— Фюреру? — я глупо захлопала глазами.
— Ну да. Что же вы удивляетесь? Это же моя повседневная секретная работа, говоря на вашем жаргоне.
— Какие же идеи вы внушали? Насчет душегубок, избиения евреев, больных и детей?
Рыболов возразил очень серьезно:
— Я не однажды в разговоре с вами подчеркивал, что не выношу бестолкового, нецелесообразного зла. Я внушал Гитлеру мысль о капитуляции… Но это был упрямый осел.
— А что он говорил? Вообще, какой он был сам по себе, когда не актерствовал?
— Такие люди всегда актерствуют, даже с собой наедине. Им страшно быть самими собой… потому что самого-то себя у них и нет. Он и умирал по-актерски. Такие люди слабы, трусливы, жестоки, они хватаются за внешнее, ибо внутренне им не за что ухватиться… Самый подходящий материал для изготовления богов. Вы же из другого материала создавать не умеете, а боги вам нужны. Что вашей крохотной фантазии делать с настоящим великим человеком? Что вы можете примыслить к нему? Да ничего. Вы слишком убоги. А когда перед вашими глазами ничтожество, мусор, тут вы все начинаете коллективно работать, обыгрывать это дерьмо. Простите, я употребил, по-моему, ваше любимое словцо. Смотришь, монумент сляпан: Бессмертный, Непогрешимый, Всеведущий, Всемогущий, Всеблагой. Вы молитвенно цитируете болтовню вашего керемета[27]. Он сказал: «От этого зависит все!». Какая мудрость! Он сказал: «От этого мы двинемся дальше». Какая прозорливость! Он сказал: «В километре тысяча метров, а в версте 700 сажен». Какая глубина!
— Положим, наш в километре частенько находил две тысячи метров, а это уж что-то новенькое и, пожалуй, божественное.
— Совершенно верно. Вы считали такие находки божественным откровением…
Вдруг в соседней комнате послышались сначала глухие дробные звуки, затем несколько дребезжащих. Мы выбежали туда в недоумении. В окна швыряли чем-то: комьями земли, а может, коровьим навозом. Бросали и в стены, методично, с небольшими интервалами. Рыболов рассмеялся, а я не могла понять, в чем дело, почему швыряют. Раздался требовательный стук в дверь. Рыболов неторопливо вышел, открыл, с кем-то говорил в коридоре и в комнату вернулся с милиционером.
Тот строго спросил, путая русский с украинским:
— Щось таке за беспорядок? Зачем вы людей приманылы до хаты? Почему они каменюгами кидают? А вы тут, як нимцы, отсыживаетесь.
Рыболов любезно улыбнулся, налил чайный стакан водки и гостеприимным жестом предложил милиционеру. Тот начальственно насупился, пробормотал что-то нечленораздельное, затем неуверенно потянулся к стакану, слегка отодвинул его, снова придвинул. Кончилось тем, чем должно было кончиться. Милиционер отчаянным движением руки схватил стакан и опрокинул его в объемистую глотку, закусил помидором с колбасой.
Только теперь рыболов ответил на вопрос:
— А кто их знает, почему они кидают. Вы бы у них спросили.
— Я и спросил. Я бачу: кидают. Я спросил. А они кажуть: вы колдун. Человека на мелком месте в ставке утопилы.
— Помилуйте. Вы человек советский, грамотный. Да разве существуют в мире колдуны и всякая чертовщина? И как я мог человека на мелком месте утопить?
— Я и казав им: це брехня. Нияких колдунов нема в Совицком Союзи. А они свое балакают: человек не здешний, откуда он взявся? Хату таку построил… Пенсию богацко получает. А я должен выяснить, если непорядок.
Пока милиционер тянул свою тираду, рыболов налил еще стакан. На этот раз блюститель порядка не церемонился, плеснул стакан по назначению и уже слегка заплетающимся языком продолжал свои объяснения:
— Вы — людына культурная, я бачу. А время у нас, момент значит, напряженный. Надо следить и доглядать. А може, вы из Амерыки якись лучи прывезли… понятно? Я обязан обследовать и протокол составить. Шутковать я не могу. Но бачу: лучей нема, а обыкновенно — выпивка.
Рыболов смиренно протянул ему паспорт и пенсионную книжку:
— Обижаете вы меня, товарищ милиционер. Я бывший главбух, служил тридцать лет, получаю 750 рублей пенсии… Живу один. На сберкнижке есть деньжата.
Милиционер с усиленной важностью таращил красные глаза.
— Товарищ… Гражданин, все ясно. Хулиганская выходка со стороны населения… Люди, конечно, темные. И потом сегодня церковный праздник. Самогонкой налились… Пьянство, некультурность… Сейчас они меня ждут, пока я выйду, р-р-расследую. Я разгоню этот митинг. Я им покажу!
— Пожалуйста! И — обратно!
Рыболов щелкнул по бутылке.
Через минуту мы услышали гул толпы и заплетающийся голос:
— Гр-раждане! С-соблюдайте з-з-законность. Хулиганство не допущается. Хиба здесь буржуазная страна? Здесь коммунистическая держава… Дисциплина должна быть. Ступайте себе. Туточка живе одинокий гражданин… пенсионер с заслугами. Да! Никакого колдовства… Кто утоп? Кого затопылы? Ну!
— Дядька Васька с конем чуть не утоп… на мелком месте.
— Дядька Васька… ради праздника насамогонился и в ставок влиз. Чого он лизе в ставок не в себе? В ставок надо лизти в полном разуменье. А ну по хатам!
Наступила тишина. Видимо, толпа подчинилась. Затем мы услышали одинокий раздраженный женский голос:
— А ты чогось тут? Дядька Васька насамогонился, а ты? Пойдем домой! Шляется по чужим хатам не в свое дежурство… в обмундированье. Дурень! Срежут наган у пьяницы, попадешь сам, куда людей водишь. Лодырь! Куда ни ткнется, нигде не робит, скрозь пьянствует.
Ответ был тихий и сконфуженный:
— Я ничего, Мотька. Я зашел по должности… дело не в дежурстве, а в должности. Я обязан знать, почему скопление граждан. Теперь выяснил, привел все в н-н-уорму, ну и…
— Идем до хаты, окаянная душа. Весь народ смеяться будет. А это хата колдунова — все знают. Бачилы, ночью он из трубы вылетал.
— Л-летал? А где у него самолет? Кто лет-тает без с-самолета?
— Черт летает, вот кто!
— Дура ты… Какой чертяка женил меня на тебе? Чертей нет… и ты меня перед народом не срами. Я в милиции, а жена в колдунов верит. Неграмотность сивая!
Женский голос злорадно отозвался:
— Побачим еще, якой водки вин тебе дал. Може, по-собачьи гавкать будешь. Неграмотность! Вот согне тебя в дугу, узнаешь тоди неграмотность.