Рыболов замолк и опустил голову. Шрамы морщин на его лице стали еще резче.

— Ну, и что же он сказал? — тихонько спросила я, с трудом сдерживая нетерпение.

— Он? Что могут сказать люди?

(Слово «люди» он выговорил так, как я могла бы сказать… собаки, волы, зайцы. Точно он сам не был человеком.)

— Он говорил пошлости, каких я не слыхал за всю свою жизнь, а она очень немаленькая… — Рыболов улыбнулся, очень странно улыбнулся. — Он, этот ваш министр, говорил о том, что ему необходимо выполнить план по ловле врагов народа, что ему до зарезу нужно получить орден, что орден все-таки гарантирует от неприятностей, хотя и не совсем. Он жаловался на отсутствие гибкости, мешающее ему в каждый данный момент «нюхом хватать», он так и выразился, что требуется, кого и за что преследовать, а моменты эти катастрофически противоречивы, обстановка меняется молниеносно, с трудом оберегаешь собственную голову, с трудом сохраняешь собственный пост: «В буржуазных странах проще: забивай коммунистов, и вся недолга. А у нас социалистическое государство, стоящее на пороге к коммунизму, а враги у нас, несмотря на это, есть, и их очень много. Если бы это была какая-то партия! А ведь у нас партия одна, и вокруг нее смыкаются народные массы. И, вопреки этой смычке, есть враги. Они и в самой партии, вокруг которой смыкается народ, и в самих народных массах, которые смыкаются вокруг партии. Вообще чертовщина! В двадцатых, тридцатых годах было иное. Громили остатки эсеров, меньшевиков, анархистов, били вновь нарождающихся вредителей. Чуть ли не двадцать лет расправлялись с оппозицией. А с сороковых годов стало гораздо труднее: с изменниками родины мы сели в калошу, повторники нас подвели. Лавина реабилитаций. Теряешь голову, ища выхода, пока не потеряешь голову физически. Ведь почти все мои предшественники расстреляны. Есть о чем призадуматься. Два полюса: излишняя жестокость и излишняя гуманность, искажение, извращение законности и преступное ослабление законности. От полюса к полюсу мечешься в вечном страхе за собственную жизнь… Я предан родине, всё для родины. Если врагов не истреблять, родина погибнет. А где враги? Всюду. А что у нас всюду? Партия и народ».

Я не выдержала:

— Неужели он так бредил? Это же какой-то пьяный бред.

— Да, так он и бредил. Он высказал все свое тайное тайных.

— А что еще он говорил? — Мне было любопытно и противно.

— О, очень много! Но он часто повторялся. Орден, какие-то две любовницы, которых, озлобясь, он называл б…ми. А иногда он, захлебываясь, вспоминал слишком уж интимные и, по совести говоря, похабные подробности, которых я повторять не могу.

— Ну, а коммунизм, строительство, будущее нашей страны? Неужели никакой идеологии, никакого, ну хотя бы и жестокого, но чем-то обоснованного миросозерцания?

— Что? Ми-ро-со-зер-цание! — раздельно повторил рыболов. — Какой стариной запахло. Хорошее слово. Сейчас оно не в ходу. Так, значит, вы хотите миросозерцания? Ну что ж. Он очень сокрушался, что запрещены некоторые методы. Он размахивал руками, вскакивал, ходил по комнате и доказывал: «Это большая ошибка, уверяю вас! Через некоторое время они сами поймут, что острые методы, физическое воздействие насущно необходимы. Только таким способом в человеке обнаружишь врага, иначе невозможно. Даже чтение мыслей — вздор, мысли у них, у подследственных, самые заурядные. По сути дела, только одна мысль: „Батюшки, страшно-то как! Господи, пронеси! За что мне такое мучение!“ — вот и весь круг мысли. Нет! Нет! Чтение мыслей — вздор. А вот гипноз: внушить, заставить! Заставить подследственного почувствовать себя врагом родины и народа — вот это было бы достижением, это было бы гениальным методом ведения следствия. Человек не ощущает в себе врага, а тут вдруг ощутит, со скрежетом зубовным затрясется от ненависти и страха…». Министр даже захихикал, быстро забегал по комнате, потирая руки, вкусно прищурившись. И неожиданно закончил: «Или беспощадное физическое воздействие, если не гипноз. Враги нутром, враги инстинктом, враги по неуловимому настроению, но безусловно враги… И под резиновой дубинушкой-матушкой они подадут голосок: „Да, это я, я — враг. Я это совершил. Простите, не убивайте!“ Ой, дубинушка, ухнем!».

Рыболов резко оборвал рассказ.

— Он, вероятно, помешанный, или вы чудовищный сочинитель.

— К сожалению, нет. Даже я такого бы не сочинил.

— Почему «даже я»? Кто вы?

— Тот, кто хотел бы творить зло, но в силу законов, не им созданных, творит добро.

— Позвольте… Это вы из «Фауста». Но, кажется, не совсем точно.

— Что-то подобное в «Фаусте» есть[23], — согласился рыболов.

— Ну и чем же кончилось все-таки? Как вы ушли?

— А мне стало тошно. Я, не выпуская из поля зрения этого помешанного, вышел из кабинета. Конечно, меня пытались задержать, но я только на секунду устремлял взгляд на часовых и всякую сволочь, попадавшуюся мне на дороге. Одни каменели, других корчило… Я ушел и приехал сюда.

— Удить рыбу?

— Хочу опроститься. Я вам приведу другую цитату: хочу воплотиться в семипудовую бабу-купчиху[24], пить чай самоварами, по субботам париться в бане.

— Вы не только гипнотизер, но и мистификатор.

— По должности, гражданочка, по должности. Я обязан быть мистификатором… Хотя в данную минуту я не мистифицирую, а говорю искренно и просто.

— Искренно и просто?

— Да. Как умею. Быть простым, наверно вы это знаете, очень трудное искусство. Толстой попробовал, да не сумел, и многие его считали мистификатором и лицемером.

— Хорошо. Допустим. Значит, вы опростились и воплотились если не в семипудовую купчиху, то в рыболова…

— Бывшего честного советского служащего, главбуха солидного учреждения. Я построил себе здесь домик не из коровьего навоза, а из кирпича, получаю неплохую пенсию, ловлю рыбку и живу припеваючи.

— Но зачем тогда было все это? Министр, его предложение и его откровенность? Почему вы ушли оттуда? Если вы хотите творить зло, вы должны были бы принять предложение.

— Зло должно быть целесообразно, многоуважаемая.

— Целесообразное зло?

— А вы как думаете? Так себе? С бухты-барахты?

— Насколько я понимаю, если вы тот, за кого себя выдаете, вы должны делать зло ради зла. Какая там целесообразность!

— Только Самый Высший Принцип с большой буквы, Высший Художник, ведет игру для самой игры. А мы все, существа ограниченные по сравнению с ним, должны преследовать какие-то цели.

— Значит, вы все-таки слабее Высшего Художника. А я думала, что вы равноценны, равновелики. Зачем же вы боретесь с ним? Вы должны мирно подчиниться, тогда сразу наступила бы гармония.

Рыболов зевнул:

— Старый вопрос. И на него вам уже отвечено. Чтобы мировой процесс продолжался.

— Отвечу вам новым старым вопросом: а зачем ему продолжаться?

— Ну, это не мое дело. И вам не советую над этим голову ломать. Должен происходить мировой процесс, и все. Тут для разума тупик, особенно для вашего новейшего советского разума… У вас никто уже и не спрашивает: зачем да почему? Все ясно. Для построения коммунистического общества, а в дальнейшем — для расширения познания. А границ у познания нет. Познание вечно будет расти, развиваться и теряться в безграничности, то есть в пустоте. Говорят, только метафизики жаждут какой-то всеобъемлющей, законченной полноты, ну, их времечко миновало.

— Что же это за познание? Узнавать, двигаться вперед и, по существу, никуда не подвинуться. Постоянно сознавать, что, сколько бы ты ни познал, впереди бесконечность познавания, то есть бесконечность непознанного. Да это почти то же, что ничего не знать.

— И даже гораздо хуже, — опять зевнул рыболов, — ибо какая-то миллионная доля секунды может сократить весь ваш опыт и все ваше познание. Сверкнет молния, и вы увидите, что все ваше познание чепуха, не стоящая ни страданий, ни жертв, ни насилий. Мало того, что чепуха, но чепуха кровопролитнейшая.