Но кто бы посмел намекнуть на это обстоятельство? Про себя-то все отлично знали о нем.

— Одну породу на-гора даем, — уверял меня шахтер одной из великих кочегарок, — то ли угля мало, то ли не дошли еще до него… Достаем породу, а нам записывают уголь, да еще и приписывают. А иначе жить и работать нельзя. Мы получаем тысячи, начальника премируют десятками тысяч — и все в порядке. Когда-нибудь поймают, да хай им черт, пока живем!

Кризисы… Экономические катастрофы… Это все происходит где-то далеко, в буржуазном мире. И там капиталисты и банкиры во время экономических катастроф стреляются, а безработные устраивают шествия по всей стране, вплоть до парламента. А мы не стреляемся, мы — хай им черт! — живем. Живем посреди этой самой катастрофы, как посреди привычного домашнего хлама.

А все-таки что произойдет завтра? «Что ждет нас: гибель иль успех?» В нашей сказочной стране и то, и другое возможно. Заранее ничего нельзя предвидеть. Все решает бестолковая, истинно русская случайность. Дело-то на песце построено, а потому удача возможна. У нас всякая крепкая реальность, каждое прочное здание на песце строятся и — ничего — держатся. А построишь не на песце, так, пожалуй, и рухнет. Завтра посмотрим, к кому этот песчаный грунт окажется благосклонным.

По улице шел пьяный и мычал. На груди у него красовалась колодка орденов. Герой. Он покачивался и мычал. Увидел меня, остановился. Мне стало не по себе. Вечер, окраина города, когда и в городе на улицах, близких к центру, в 11–12 часов ночи нельзя пройти без опасения. Любой хулиган может очень крепко ударить, не будем упоминать о таком пустяке, как оскорбление словом. К этому мы привыкли. Чуть ли не со смехом рассказываем приятелям: «А он меня сволочью назвал (или проституткой), но ничего, не ударил. А у меня сердце в пятки упало, ну, думаю, в котлету превратит. А он так раза два повторил: „Сволочь! Паразит!“. И по-о-шел себе. Я дух перевел: черт с ним! — думаю. По милициям да по судам таскаться толку мало, да и времени не хватит, да еще как суд решит. А он, хулиган-то, может быть, отличник производства. Еще клевету припишут. Свидетелей нет. Попробуй, докажи». Тут начинают сыпаться бесконечные рассказы о самых затейливых и оригинальных случаях хулиганств, избиений, грабежей и убийств.

Но пьяный, встреченный мной на окраине Москвы, видимо, не намеревался посягнуть на мою личность. Горько покачав головой, он крикнул:

— Обманщик! Окончательно обманул — и все. Мое выступление кончено. Я говорить не умею… Так, растак, протак и проэтак. Скоро ли все это на хрен отправится?! А сейчас я приветствовал. Все мы приветствовали. Новые мероприятия насчет прижима приветствовали. Спасибо: рабочий день сократился, а норма та же. Вы понимаете, мамаша, н-норма в-все т-та же. Я как мотор должен семь часов действовать… Да куда мотор! Мотор возьмет да и пук! А я не могу пукать, не имею права. Я обязан крутиться. Я остановиться не могу. Я могу только ноги задрать, ну и вытащат из цеха. Еще и речь скажут: герой! Жизнь производству отдал.

Вдруг он пронзительно, насколько позволяли осоловевшие глаза, взглянул на меня.

— Мамаша, а может, вы из лягавых? Из верных и преданных? А? Ничего, доносите. Я не боюсь. Отец сидел… Я отказался от него. Тоже верный и преданный был… А главное…

Он вплотную приблизился ко мне и прошептал:

— Главное, шкуру жалко было… свою шкуру… Ну, и женину, и детскую. А отца-то недавно реабилитировали… посмертно.

Он заплакал.

— Каково мне было бы в глаза ему взглянуть… И хорошо, что умер. А я, подлец, жив. И п-п-приветствую з-а-заботу о человеке… Доносите, мамаша, все равно. Орденоносец, мол, фронтовик, Похлебалов советскую власть р-ругает на улице… А на производстве приветствует. Донесите, мамаша. Я прошу вас донести. Отец умер арестантом, и я хочу…

Плача, пьяный побрел куда-то.

Как «технический работник», я сидела рядом с Альфским в большой комнате. Кругом происходило специальное расширенное совещание ЦК и правительства. Стулья стояли в беспорядке по всей комнате. Большинство присутствующих стояло, ходило, вопило, размахивая руками, но не сидело. Сидели только несколько человек за большим столом, покрытым, как полагается, красным сукном. Сидел председатель, старик, сидел маршал и еще какие-то неизвестные мне члены президиума. Свиноподобный шарообразный руководитель дрожал, как студень. На его рыхлом лице свежеотпечатаны были злость, страх и наглость. Но преобладала, кажется, глупость.

— Как вы смели! — сотый раз повторял ему высокий бесцветный человек староинтеллигентского типа. (Я вспомнила, что он присутствовал на известном секретном сборище.) — Как вы могли? Кто вас уполномочил на такую неслыханную вещь?

— Вы понимаете, что это значит? Вы понимаете, что вы сделали? — вопил другой, красный, как бурак, от испуга и негодования.

— Это катастрофа! — рявкнул кто-то третий.

Старик-председатель вопросительно взглядывал на упорно молчавшего маршала. Этот сидел, сдвинув брови. Его холодные серые глаза поблескивали, как мне показалось, с веселым презрением и явным удовлетворением, удовлетворением режиссера. Значит, спектакль начался удачно.

— Товарищ председатель, надо же все-таки навести порядок. Товарищи! Придите в себя. Мы же члены ЦК, — беспомощно повторял какой-то лысенький человек с большим белым лицом и круглыми черными глазами. Его глаза, слова и движения были преисполнены ужаса и готовности куда-нибудь удрать.

Шарообразный толстяк, наконец, завопил в ответ на обвинения, сыпавшиеся отовсюду:

— Вы же меня и натолкнули… Вы! — пальцем, похожим на красную толстенькую морковку, он указывал на бесцветного длинного интеллигента.

— И вы! — морковка устремилась на молчавшего до сих пор человека среднего роста, среднего лица. В лице было примечательно только то, что оно было совсем плоское, с длинным плоским носом.

Плосколицый сидел. Теперь, с хорошо разыгранным, как мне показалось, удивлением, он поднялся со стула.

— Я? Опомнитесь! Разговор наш имел чисто академический характер. Я просто сказал, что покойник решил бы вопрос по-своему, никого бы не спросил, что он припугнул бы тем, что у нас имеются буржуазные правительства. Но не так бы он припугнул, как припугнули вы. Вы никого не испугали, а открыли все карты. Теперь вы пытаетесь свалить свою вину на каких-то отдельных членов ЦК, на что-то вас «натолкнувших». Детская наивность, если не сказать резче. Вас натолкнули? А сами вы не понимали, что делаете?

Бесцветный ядовито захохотал:

— Конечно, не понимает. Руководитель!

Толстяк завизжал:

— Да, покойный сделал бы по-своему, никого бы не спросился, а потом, действительно, свалил бы вину на всех и всех бы перестрелял… А я…

— А вы не умеете! — крикнул кто-то.

Раздался смех, свистки. Началось что-то невообразимое. Лысый человек с большим белым лицом и круглыми черными глазами быстро-быстро заговорил:

— Вы же окончательно погубили родину, народ. Это возмутительно! Это не по-ленински. Это непростительно.

Кто-то перебил грубо и насмешливо:

— Родина-то уцелела бы. А вот нас он погубил… в глазах всех компартий, всей мировой общественности. Погубил нас и почти развязал войну.

Тут же сидел и «пославший меня». Говоря по-лагерному, он имел бледный вид, но почему-то молчал. Почему он не объявлял о заговоре? Или их провели за нос и посадили в лужу? Во всяком случае, он молчал и явно не собирался выходить из этого молчания. Примкнет к победителям? Все может быть. Положение тайного главы охраны — очень опасное положение. Вероятно, обдумывает способы собственного спасения на оба случая, на два варианта. Почему-то происходящее напоминало мне бал в пользу гувернанток в «Бесах»[21] Достоевского. Ассоциация нелепая, но я не могла избавиться от нее. И я побаивалась, что кто-нибудь обратит внимание на мое слишком заинтересованное, изумленное лицо, лицо лишнего постороннего зрителя. Я боялась, что меня заметят и попросят удалиться. Я завидовала Альфскому. Он сидел так, будто ничего не видел и не слышал, иногда зевал, перелистывая бумаги.