За обгоревшими ветвями кустов было не разглядеть деталей, но когда я остановилась там, где стоял мой шатер, а сейчас дымились прогоревшие бревна, стало ясно, что никто не ушел. Мягкотелые никого не пощадили - ни взрослых, ни детей, вон, кости девчонок под пеплом.
Горло сжали невидимые пальцы, в носу защипало, я нагнулась и подняла обожженную глиняную чашку, обернулась. Мыш сидел прямо на пепле, уткнувшись в колени, раскачивался из стороны в сторону. Пересиливая боль, я пошла дальше, туда, где не до конца сгоревшие деревянные скелеты шатров стояли треугольниками - не знаю, зачем. Подняла почерневший тесак, он был такой огромный, что волочился по земле, оставляя след на пепле.
В середине поляны были все наши, их сложили кучей, я закрыла рот и нос рукой и бросилась назад. Что-то кричал Мыш - я бежала, пока не выбилась из сил. Упала, прижавшись щекой к земле. Вы не люди, мягкотелые! Клянусь, что доберусь до тебя, книязь, и убью. Всех твоих жен, всех детей...
Злость и обида переполняли меня, я бросила тесак, вскочила и не сдержала крик, рвущийся из души. Лес ответил мне граем ворон, слетевших с веток. Птицы захлопали крыльями, закричали, заметались по небу, будто им тоже было больно.
Глиняная чашка, которую я сюда притащила, разбилась. Я подняла крупный осколок, похожий на клык, приложила к бледной коже руки, надавила - набухла капля крови - провела от запястья вверх, наблюдая, как появляется розовый порез, наполняется кровью, начинает болеть, и эта боль усмиряет зверя, мечущегося внутри и разрывающего меня в клочья.
Увлекшись, не заметила Мыша, который выбил у меня осколок, топнул и заорал:
- Ты что? Не смей?
Глаза у него были красные, щеки опухли - он ревел. Наверное, ему проще, говорят, кто плачет, тому становится легче. Я - не умею плакать.
- Только ты у меня... ос... осталась.
Он всхлипнул, и из глаз покатились слезы, крупные, как горошины. Я закусила губу и уставилась на красные капли, падающие в траву. Легла, уткнувшись носом в землю, полегчало, будто кто-то обнял, травинки скользнули по щеке, словно погладили.
Когда я очнулась, солнце уже взошло над деревьями и высушило мокрые волосы.
- Что будем делать? - спросил Мыш, сидящий на прошлогодних листьях.
Если бы тут кочевали другие семьи заргов, можно было бы примкнуть к ним, но все наши далеко на юге, тут только мягкотелые, а они настолько странные, что и людьми их не назовешь. Зверье, не иначе. Я понятия не имела, как они жили и относились друг к другу. Слышала, что семья у них - он, она и дети, которых они породили. Остальные дети для них чужие, все не как у нас, где все дети - общие. Еще знаю, что у них нельзя что-то взять просто так, даже еду, надо отдать что-то взамен или заплатить круглой железной ерундовиной, которой у нас нет.
- Пойдем на юг, к другим заргам, - ответила я. - Надо вернуться, набрать оружия... Эти демоны даже дипродов убили. Найдем наших, расскажем им и придем сюда другим летом. Никого не пожалеем.
- Прежде надо дойти, мягкотелые нас узнают и убьют.
- Надо понаблюдать за ними, одеться, как они, вести себя, как они. Если есть захочется, брать у них еду незаметно, я это умею, меня никто не увидит.
- И все-таки ты ведьма, - вздохнул Мыш. - Но это хорошо, ведьмой быть легче.
А ведь и правда, добрый лес оберегал нас: пугал и не пускал к стойбищу. Если бы мы сразу вернулись, как огневок увидели, тоже умерли бы. В голове вертелась мысль, что настоящий зарг должен был принять смерть вместе со своей семьей, а не прятаться в чаще, но старая Фло сказала бы, что еще одна смерть ничего не изменит, разве что мое тело накормит червей. Смерть бывает достойной, если ее есть кому оценить.
Мыш не пошел со мной на пожарище, остался сидеть здесь, а мне предстояло проститься с покойниками. Если мы с Мышем умрем, жизнь нашей семьи оборвется.
Найти удалось много маленьких ножей с костяными ручками, все луки сгорели, а мечи забрали мягкотелые. Ножей надо было взять столько, сколько мы унесем, чтобы обменять их на еду, потому я отчистила от сажи большой глиняный горшок и собирала ножи туда.
Еле дотащила до Мыша, поставила на землю.
- Вот. Надо выбрать лучшие себе, а остальное замотать и нести.
- Идти долго, - вздохнул Мыш.
Я упрямо тряхнула головой:
- Ничего, доберемся.
Мы не нашли подходящих тряпок, чтоб замотать ножи, и пришлось нести их в горшке. Сначала мы топали по нашей тропинке, потом вышли на дорогу, где ездили мягкотелые на своих конях и телегах, и побрели на юг. Дорога то взбиралась на пригорок, то сбегала вниз, и становилось полегче. Горшок получился жутко тяжелым, хотя мы прошли немного, болели ноги, руки, спина и очень хотелось есть.
В лесу мы подкрепились земляникой, но в животе все равно курлыкали журавли.
- Мяса бы, - пожаловался Мыш, сейчас горшок тащил он.
Над головой стрекотали ласточки, маленькие, но мясные. На деревьях ворковали огромные лесные голуби. Будто издеваясь, дорогу перебежал выводок фазанов, и я взвыла, ломанулась в заросли лещины, срезала длинный гибкий прут для копья, но с досадой поняла, что нож к палке примотать нечем, и копье не получится. Даже если добуду кролика, нам придется есть его сырым.
- Мыш, - позвала я, выбрасывая палку. - Ты можешь разжечь огонь?
Мыш почесал в затылке.
- Нужен особенный камень. Проводишь по нему железом, резко, вот так, - он взмахнул рукой. - И летят искры.
- Давай искать камень. Если найдем, я поймаю кролика, а ты разожжешь костер.
- Ты сможешь его догнать? - удивился Мыш.
Я постучала по лбу:
- Дуб-дерево! Подожду возле норы. Если кролика не найду, фазана поймаю. Кого-нибудь точно достану, не помрем.
Камень мы искали долго, но подходящих здесь не было, были белые, которые крошились, если провести по ним железом, и желтые мягкие, они тоже крошились.
- И что делать? - Мыш развел руками. - Надо питаться, а то сил не будет.
Я подняла горшок и потопала вперед, Мыш побрел за мной. Еще утром казалось, что мы легко доберемся к своим, теперь я поняла, что двум детям, пусть даже они зарги, в лесу выжить очень непросто, а ведь тут еще упыри могут вылезти, и волки водятся, если ночью нападут, мы не отобьемся, надо заночевать поближе к мягкотелым, где волков разгоняют собаки. У мягкотелых взять камень для огня, веревку или жилу для копья, лук со стрелами и немного еды. И шкур, чтобы кутаться, когда станет холодно. Задумками я поделилась с Мышем, он согласился со мной.
Когда донеслось лошадиное ржание и вдалеке показалась повозка, я чуть горшок не выронила и с криком: "Мягкотелые!", рванула с дороги в кусты, где мы с Мышем и залегли, наблюдая за врагами в просветы между листьями.
Мягкотелый был один, старый усатый дядька в огромной шляпе и серой одежде. Я скрипнула зубами от ненависти и сжала кулаки, рука сама тянулась к ножу. Он сидел на повозке, сбитой из досок, которую тянула лошадь. У них лошади вместо дипродов, что глупо: дипрод и сильнее, и лучше воюет: топчет врагов, разрывает, и из лука его сложно сразить из-за мощных пластин на лбу и по бокам.
- Убить хочется, - прошептал Мыш мечтательно.
- Не сейчас. Потом, когда приведем сюда наших.
Проводив взглядом мягкотелого, мы пошли дальше. Теперь мягкотелые встречались чаще, и приходилось подолгу отсиживаться в кустах. Один раз мы прошли мимо их маленького стойбища, но заходить туда не стали, а к вечеру вышли к огромному стойбищу, окруженному каменной стеной и речкой. Уже было почти темно, мы залезли в стог сена и долго ворочались - уснуть не давал голод.
Голод же нас и поднял с первыми лучами солнца. Я высунулась из сена и услышала множество голосов - мужских и женских. Разговаривали возле стойбища. Интересно, что там? Растолкав Мыша, я приказала ему сидеть здесь и караулить ножи, а сама поднялась на вершину небольшого холмика, покрытого такими вот кучами сена, спряталась за одной и глянула вниз.
Отсюда, с вышины, за стеной были видны каменные дома с красными верхушками. А еще возле речки, окружающей стойбище, толпились мягкотелые и смотрели на стену, откуда опускался мост. Ага, значит, на ночь стойбище закрывается, а днем туда можно пройти. Хорошо живут, гады. Мягкотелые выстроились друг за другом и стали втягиваться в стойбище - кто сам пришел, кто прикатил на лошадях и повозках. Каждый что-то тащил в мешке.
