Ибо все переплетено и все разъято, все смешано и все отделено, все увлажнено и все высушено, все в зародыше и все в цвету на чаше алтаря. Corpus infantis ex masculo et femina procedit in actum.
Воды скрыли лицо мое, и землю осквернили труды мои. Тьма снизошла, и увяз я в топях глубоких, не познав сущности моей. Из топей тех взывал я и из бездны земли. Ессе, virgo peperit. Металлы в земле подвержены порче и болезням, как ребенок, наследующий немощь в чреве матери через случайность или гниение. И хоть семя чисто, ребенок делается прокаженным и нечистым из-за гниения лона. Лебедь белый обернется черным вороном. Дракон и женщина уничтожат друг друга и кровью покроют себя.
Куда она только смотрела!
Ответ буквально стоял перед глазами.
Эрланд — сын Лидии.
Это случилось, вероятно, когда она была еще слишком молода. Скорее всего в годы оккупации. Внебрачный ребенок. Что заставило ее отказаться от него? Стыд? Боязнь общественного осмеяния и осуждения? Рут осадила себя. Отказаться — слабо сказано. Она стерла его из своей памяти, вычеркнула из своей жизни, уничтожила все следы его существования. Она взяла нож и вырезала его из своего сердца. Если что-то, какие-то остаточные воспоминания и сохранились, то они были тщательно, наглухо замурованы.
Только Эммерик исполнил — пусть и не совсем умело — родительский долг до конца.
И все же, как и Эммерик, мальчик всю жизнь был у нее перед глазами — за каналом, через мост. Как в кино, когда неосужденный убийца вынужден жить на одной улице с семьей своей жертвы. Только в данном случае жертва жива. Жива и не желает мириться со своей участью.
Теперь Рут начала понимать точку зрения Эрланда. И где же в этой распрекрасной исторической перспективе ее скромное место?
Я знаю, Chikenshit, в какую игру ты играешь. Танец босиком по лезвию бритвы. Прогулка по лабиринту без нити Ариадны. Ты смотришь, но не видишь. Слышишь, но не понимаешь. Убирайся, пока еще можно…
Вы, женщины, погрязли во лжи. Правда чужда стала вам. Желаете получать, но ничего не даете взамен…
Как и все женщины, ты глупа и тщеславна. Скоро, очень скоро дьявол потребует расплаты…
Тебе придутся не по вкусу те игры, в которые играю я…
С последним пунктом она была согласна на все сто.
Теперь все стало ясно: она лишила его наследства.
Не только картины — всего.
Лидия, отрезавшая от себя собственного сына, прониклась теплыми чувствами к ней. Его — выжгла каленым железом; ее — прижала к иссохшей груди.
Я просто думаю… Это, конечно, сентиментально, но я снова чувствую себя девчонкой. Боже, о чем я только говорю! Я вот представила, как мы будем жить вместе, будто сестры…
Впрочем, ей Лидия тоже дала пинка — не далее как сегодня. Но сделанного не воротишь.
Рут развела огонь там, где Эрланд знал только остывший пепел.
Она снова посмотрела на экран, на кровать со спящей Лидией и вдруг поняла, что ненавидит ее лютой ненавистью. Лживая, двуличная, лицемерная…
Стоп! А что, если Эрланд не удовлетворился одной только камерой? Что, если он поставил еще и микрофоны? Что, если он слышал их последний разговор?
Продолговатый холмик на кровати оставался неподвижным. Рут выключила компьютер.
Пора возвращаться.
Нет, она не станет будить старуху, не станет трясти ее дряблое тело, приводить в чувство, выколачивать ужасную правду и вообще устраивать разборку. Бесполезно. Ложь, которую Бэгз так тщательно взращивала, холила и лелеяла, была живой, дышащей ложью. Обнажив эту ложь, она останется в голой пустыне. Все, что можно было сказать, уже сказано. С обеих сторон.
Она вернется туда и не потому, что больше ей просто негде провести ночь.
Она вернется ради прощального взгляда, чтобы в последний раз попытаться понять. Вернется туда, чтобы испытать саму себя. Попробовать найти в себе сочувствие и сострадание.
Только так она сама может вернуться к жизни.
Глава тридцать восьмая
Света в доме не было, поэтому Рут пришлось воспользоваться фонариком.
По коридору — и в комнату Лидии.
Подушка свалилась с кровати и лежала на полу. Голова спящей покоилась на матрасе. Будить старуху не хотелось, и Рут не стала возвращать подушку на место.
Висящее на стене распятие, казалось, испускало в темноте призрачное зеленоватое мерцание. Принчипесса при появлении Рут встала, потянулась и снова свернулась в углублении у коленей хозяйки. Тишину нарушало только ритмичное дыхание котенка.
Рут пододвинула стул и села.
Она чувствовала себя полностью опустошенной.
Еще недавно в голове вертелись тысячи мыслей. Сейчас не осталось ни одной. Все они улетели куда-то, оставив пустую, выпотрошенную оболочку.
Несколько минут назад она точно знала, зачем возвращается в этот дом. Теперь былой уверенности как не бывало. Вместо того чтобы думать, она просто смотрела на Лидию — на растрепанную прядь седых волос, длинную линию скулы, резко очерченный нос, твердый подбородок. Левая рука выскользнула из рукава ночной сорочки и безжизненно свисала с кровати.
К концу от нее осталось так мало.
Механизм, созданный, чтобы выжить, а потом умереть. То, что не убило, сделало ее сильнее и в то же время, как ни парадоксально, слабее, как если бы слабость была силой, а сила слабостью.
Лидия была парадоксом. В ней смешалось все: сила и слабость, ложь и правда, смелость и отчаяние. Она была и архитектором, и разрушителем себя самой. В семенах, что мы высеиваем, — семена самоуничтожения.
Что-то было не так.
То, что лежало на кровати, не было Лидией ван дер Хейден.
Но тогда кто, какое чудовище заняло ее место?
Принчипесса перестала урчать, и паузу заполнила тишина.
Рут встала и склонилась над кроватью.
Одеяло не шевелилось. Холмик был неподвижен.
Рут наклонилась к лицу.
Кожа на щеках отливала ровным зеленоватым блеском. Сами щеки ввалились, как маленькие гамаки.
Рут подняла с матраса волосок и поднесла к носу старухи.
Ничего.
Но разве такое возможно? Или Лидия поднялась и ушла, оставив вместо себя это странное подобие? Разумеется, ничего такого с ней случиться не могло. Бэгз была из прочного материала. За внешней оболочкой таилась сила. Такие не умирают. Это всем известно.
Рут подняла ее руку и отпустила.
Рука упала без малейшего сопротивления.
Она присела на край кровати и погладила спящую Принчипессу.
Вот и все. Лидия ушла.
Их последними словами были слова, исполненные злости, обиды и раздражения.
Каждое расставание — маленькая смерть. Последний миг должен быть мигом примирения и доброты. Она забыла эту простую истину. Злость и гордость взяли верх над сочувствием и пониманием. Время для исправления сделанного ушло.
Почти восемь десятилетий, а закончилось все вот так. Она хотела серьезности и торжественности. Смерть — как-никак большое событие. Она хотела обставить ее соответствующим образом. Не смогла. Не успела.
Свеча просто погасла от дуновения ветерка.
Свет выключили щелчком выключателя.
Чувство сожаления и раскаяния прошло. Рут вдруг стало легко и покойно, как будто Лидия, уходя, прихватила с собой все ее проблемы и заботы.
Судя по выражению лица, боли не было. Смерть для нее была сродни сну — долгому, вековому сну, сну без пробуждения.
— Прощай, Лидия, — сказала Рут.
И погладила ее по лбу.
Что-то шевельнулось.
Она повернулась и посмотрела на лежащую на полу подушку. На подушке были отчетливо видны две вмятины.
— Я о многом думал, Chikenshit, — сказал голос у нее за спиной. — У нас с тобой много общего.
Рут вздрогнула — в дальнем, темном углу комнаты сидел человек.
Эрланд Скиль.
— С Лидией? — спросила она и не узнала собственный голос.
