Паралис подошел к ней, встал рядом, задумчиво потер подбородок и почесал оспинки своими жуткими длинными ногтями «Мне кажется, ваше голубое платье будет казаться не столь холодным, если добавить компенсирующий элемент. Например, какие-то желтые летние цветы». Он еще раз оглядел комнату и остановил взгляд на глиняном кувшине, в котором я держу питьевую воду. «Вот! Вот то, что нам нужно. Этот милый горшок и букет ярких — желтых, как я сказал — цветов. Тогда все будет идеально. Ну, что вы думаете?»

«Да, — отозвалась Эстер. — Нарциссы или мимоза. Я обожаю мимозу!»

Мне пришлось напомнить им, что сейчас февраль, к тому же по воскресеньям цветочный рынок в городе не работает. «Мой дорогой Йоханнес, — снисходительно заметила Эстер, — разве вы не слышали об оранжерее? Я знаю одну милую даму, у которой всегда есть цветы, и не сомневаюсь, что, получив от меня записку, она с удовольствием составит букет для столь торжественного события». Она взяла лист бумаги и перо и, написав адрес цветочницы, вручила записку мне. Судя по адресу, ее знакомая жила довольно далеко. Я умоляюще посмотрел на Джакомо, но тот лишь лениво пожал плечами и заявил, что у его слуги выходной, а сам он совершенно не ориентируется в этом городе-лабиринте и, без сомнения, заплутает. Нечего и говорить, как огорчила меня такая отсрочка, но я все же собрался с силами и отправился за цветами, пообещав вернуться через час.

Рут посмотрела на Майлса. Их взгляды встретились.

— Я с ним в чем-то согласен, — сказал англичанин. — В Амстердаме действительно легко заблудиться, если ты здесь в первый раз. — Он ухмыльнулся и покачал головой.

— Да, слава Богу, у нас есть «Интерфлора», — заметила Рут. — Прогресс очевиден.

— Так где мы остановились? — Майлс провел пальцем по строчкам.

До тех пор, дорогой Корнелис, разум мой был ясен и чист, как пруд в летний день, но случившееся далее омрачает мой дух, хотя я и сам не знаю почему.

Путь к знакомой Эстер оказался труден и долог из-за того, что тротуары покрылись ледяной коркой, но великолепный букет мимозы с лихвой вознаградил меня за все мучения, так что, возвращаясь домой, я уже не скользил, а летел на крыльях. Было около двух, когда я, разгоряченный и счастливый, поднялся в свою комнату. К моему глубокому удивлению, Эстер спала в шезлонге, причем вид у нее был несколько взъерошенный и помятый, как будто она поворачивалась во сне. Что же до итальянца, то его и след простыл.

Ушел ли он для того, чтобы не мешать мне?

Растерянный, не зная, что делать и как быть, я все же решил не отступать от намеченного плана. Поставив цветы в кувшин, я уже собрался было разбудить Эстер и приступить к работе, когда вдруг понял, что из сложившейся ситуации можно извлечь немалую пользу. Известно, что спящий человек может шевелиться, побуждаемый возникающими в его воображении видениями, как шевелится на ветру молчаливый тростник, но, с другой стороны, Эстер могла пролежать неподвижно достаточно долго, чтобы образ ее успел запечатлеться на медной пластине. Упускать такую возможность было бы неразумно. Я снял треуголку, открыв линзы моего аппарата, и отошел к окну, поглядывая одним глазом на часы, а другим на улицу, чтобы упредить появление итальянца. Простояв минут пять, я вдруг понял, что и сам окажусь частью картины, и уже хотел уйти, но тут любопытство пересилило благоразумие. А почему бы и не остаться? Присутствие мое ничему не мешало, и небольшого количества краски вполне хватило бы, чтобы убрать со сцены лишний персонаж. Однако, пока я стоял у окна, созерцая проплывающие в небе облака и прислушиваясь к легкому дыханию спящей Эстер, случилось что-то, чему нет объяснения, — невыразимая меланхолия овладела мною.

По истечении сорока минут я повесил на крючок треуголку и вернулся в темную комнату, где при свете свечи обработал пластину парами и проделал все прочие манипуляции, необходимые для закрепления изображения. В соседней комнате зашевелилась Эстер, и я прошел к ней. Она уже проснулась и поправляла платье. Никогда прежде мне не приходилось видеть ее в столь необычном состоянии, одновременно беспокойной, суетливой и взволнованной, словно она только что очнулась от ступора. Сочтя момент неподходящим, я отказался от прежних намерений — объясниться в чувствах, сделать предложение — и лишь спросил, куда подевался Джакомо. Она то ли не расслышала, то ли предпочла не отвечать и, накинув на плечи кроличью шубку, собралась уходить. «Мне приснился весьма странный и тревожный сон, — сказала она. — По крайней мере я надеюсь, что это был только сон. Мой отец не должен знать, что вы оставляли меня наедине с Джакомо, а также о том, что Джакомо оставлял меня наедине с вами. Вы понимаете?» Ее тон и поведение не допускали возражений, и мне оставалось лишь согласиться. Эстер посмотрела на лист бумаги и, найдя его чистым, взглянула на меня как на сумасшедшего. Потом вспыхнула и поспешно выбежала из комнаты.

Несомненно, вы сочтете мой рассказ в высшей степени занимательным — так оно и есть. После ее ухода мысли мои начали окрашиваться в мрачные тона, пропитываясь ядом совершенно беспочвенных подозрений. Сделав над собой усилие, я вернулся в темную комнату.

Изображение получилось невероятно четким и контрастным, а процесс стабилизации прошел столь успешно, что я смог после просушки перенести пластину в светлую комнату. Вооружившись смотровым стеклом, кисточкой и красками, я принялся за работу. По завершении трудов я покажу вам сей необычный артефакт. Когда все детали будут выполнены в краске, никто и не догадается, что композиция и пропорции картины есть результат проекции и химии. Возможно, друг мой Корнелис, возможно, мечты мои о богатстве и известности близки наконец к осуществлению. И все же я ощущаю необъяснимую подавленность и разочарование. Где итальянец? Почему Эстер выглядела такой растрепанной? Вернется ли она ко мне, когда я преподнесу ей картину? Увижу ль я в глазах ее свет тепла и доброты? Боюсь, что случившееся за время моего отсутствия, что бы это ни было, навсегда останется такой же тайной, как и подлинное имя Юниуса.

Закончив читать, они повернулись друг к другу. Майлс передвинул предыдущее письмо и положил на его место последнее.

— Боже… — прошептала Рут.

— Согласен.

— Он все-таки это сделал, да?

— Определенно.

— Я в том смысле, что он опередил свое время и…

— Опередил. И намного.

— Покажем Лидии?

— Обязательно. Но только после того, как пропустим по паре стаканчиков джина и примем меры предосторожности.

Рут задумчиво покачала головой:

— В прочих же отношениях наш герой полностью облажался. Я имею в виду с Эстер. Хотя виноват не только он.

— Этот итальянец — настоящее дерьмо, — процедил Майлс.

— Она не лучше. В одиночку такое не делается, верно? Вот тебе и скромница.

— Сколько? — спросил Майлс.

Рут посмотрела на часы на башенке мебельного магазина «Метц и К°».

— Половина третьего.

— Время для китайского дантиста.

— Что?

— Ничего. Проехали. Ты все равно не поймешь.

— Черт побери, Майлс, куда мы идем?

Ей приходилось лавировать, протискиваться между тепло одетыми людьми, чтобы не отстать от своего спутника в красной клетчатой куртке и широких штанах, шагающего по тротуару с грацией и скоростью слона. Нагрянувший внезапно мороз намертво сковал каналы. Сизое небо источало неяркий, разбавленный свет, а воздух наполняли особенные, характерные только для предвыходного дня звуки. Толпы горожан, вооружившись коньками, высыпали на лед. Бородач с гармоникой застыл на углу, закрыв глаза, словно зачарованный собственными хриплыми мелодиями. Какой-то парень, изображающий статую фараона и весь с головы до ног покрытый золотой краской, стойко боролся с гипотермией ради нескольких монет. У торгующих копчеными сосисками и горячим шоколадом киосков притопывали люди с дымящимися пластиковыми стаканчиками. Пахло жареным мясом и луком.