Так, увлекаясь, Зуев рисовал себе картину перерождения Сазонова. Но верна ли она? Хотелось еще и еще проверять свои столь серьезные подозрения.

И Зуев стал мысленно сопоставлять Сидора Феофановича с остальными руководящими работниками района. Он поставил его рядом с Швыдченкой, затем со вторым секретарем райкома Усовым. Рядом с ними грузная, внушительная фигура Феофаныча выглядела солидно. Но как только Зуев, пытался внешние критерии заменить духовными, этическими, в облике Сазонова сразу все мельчало.

Был еще один человек в районе, с которым всегда считался Зуев. И не только из-за партийного стажа. Молчаливый, малоподвижный, тяжеловесный начмил Пимонин был, бесспорно, одним из самых опытных и видавших виды коммунистов в районной партийной организации. На заседания бюро райкома он являлся аккуратно, но чаще помалкивал. Лишь изредка вставлял меткие замечания и задавал вопросы, которые обнаруживали в нем человека, бесспорно, знающего жизнь и людей. В его репликах всегда была та черточка партийности, которая постоянно вызывает уважение и которую он, Зуев, сам стремился выработать в себе. По службе Пимонин относился ко всем одинаково, никаких личных симпатий и антипатий ни к кому не выказывал. К многочисленной милицейской клиентуре тоже относился ровно, внимательно выслушивал людей, а где надо и основательно взвешивал поступки и проступки граждан Подвышковского района.

Почти половина дел в милиции так или иначе была связана с самогонкой. Но этими делами начмил Пимонин сам не любил заниматься. Раз навсегда ввел он порядок, что самогонными аппаратами и пьяными дебоширами ведают участковые самостоятельно, а если где требовалось более серьезное расследование — поручал это своему помощнику Дятлову. Зуев слышал, что Пимонин по происхождению питерский рабочий, участник гражданской войны. О том, что он бывший чекист, красноречиво говорил значок — старинные мечи с рыцарской рукояткой, пересекающие овал типа кокарды. И Зуев не удивился, когда узнал как-то, что начмил Пимонин еще в годы Дзержинского работал в аппарате ВЧК и начал свой путь с должности или с обязанностей рабочего комиссара Чрезвычайной Комиссии по защите города Петрограда. Такими они и представлялись ему — эти первые чекисты страны.

От сопоставления этого человека с фигурой Феофаныча ничего путного не получалось. Несмотря на примерно одинаковый возраст и внешнюю схожесть — оба были грузные, лысоватые, медлительные, — сразу становилось ясно, что это далеко не одного поля ягоды.

По ассоциации с образом начмила Пимонина пытливая мысль Зуева скользнула и задержалась еще на одном районном ответственном работнике — начальнике райотдела КГБ. Звали его Роман Александрович Шумейко. По причине небольшого воинского звания, а может быть и из показной скромности, товарищ Шумейко почти всегда ходил в штатском. Он любил таинственно нахлобучивать кепку с пуговкой и поднимать на одно ухо воротник. Из кармана кожанки иногда высовывалась рукоятка пистолета, а сзади, выделяясь на бриджах, из-под полы пиджака всегда выглядывал кожаный носик кобуры другой «пушки».

Это был худощавый, с журавлиной походкой, шустрый человек. Можно было подумать, что не Пимонин, а Шумейко раскрывал заговоры против Ленина.

— А что в Подвышкове собрались через год после взятия Берлина все шпионы и диверсанты — так об этом он мне сам намекнул, — сказал однажды Зуеву Плытников.

— Так громко и заявил? — спросил Илью Зуев.

— На ухо. Но оч-чень доверительно… От Петлюры до Власова все тут наследили, говорит. И в районное руководство не может быть, чтоб не пролезли, говорит. Лесная, мол, жизнь притягивает, наверно.

Вот уж кто не походил фигурой на Сазонова, так это очень моложавый и энергичный товарищ Шумейко. Родом из полтавских краев, худой и вертлявый, он всегда говорил междометиями, а простейшие новости районного масштаба всегда почему-то сообщал по секрету, приложив раскрытую ладонь тыльной стороной ко рту. Как будто бы то, что «Орлы» позже всех вывезли зерновые и отказались от сверхплановой продажи картошки, представляло важную государственную тайну. Прибыл товарищ Шумейко в район осенью, немного позже Зуева. Но он уже успел блеснуть раскрытием таинственных дел, были проведены аресты среди остававшихся на оккупированной территории жителей.

На бюро райкома товарищ Шумейко как-то схлестнулся с начмилом Пимониным. Послевоенное разделение органов явно подняло авторитет Шумейки. А он, по всему было видно, работал самозабвенно. Не покладая рук, выискивая и искореняя врагов и замаскировавшихся изменников.

Сравнив мысленно фигуру товарища Шумейки с сидевшим не так давно в кабине «зумаша» предрика, Зуев даже улыбнулся — настолько несопоставимы были эти две фигуры. Высокий, юркий, в хромовых сапогах и кожанке, в кепке Шумейко и тяжелый, в коротком ватном пиджаке с воротником и в шапке-ушанке Сазонов были совершенно различными людьми. Все: и внешность, и возраст, и положение, и стаж, и манера разговаривать, слушать, обращаться с работникам райцентра и периферии — все, все было у них разное.

Ничего толкового не получалось у Зуева из этих сравнений.

Сдача дел и новая должность отвлекли Зуева от намерения посетить Шамрая. И только поздней весной, как-то приехав в Орлы с утра и справившись с делами, наш экс-военком решил махнуть к другу.

Весны вроде и не было. Бесснежная зима не оставила ни капли влаги. Сдутые еще в декабре в овраги и леса снега исчезли быстро и бесследно. И сразу же началась сушь. Холодная, серая сушь. Промерзлая земля совсем не нагревалась, и сев в колхозах не начинали. Ждали дождей. Пыля по тракту своей машиной, Зуев смотрел на окружающие поля глазом горожанина и еще не ощущал тревоги, которая овладела всеми, кто своей жизнью был связан с землей. Но он мог бы заметить эту тревогу еще в Орлах, в глазах молодого Алехина. И даже малый Свечколап, надвинув на брови свой кроличий малахай, поглядывал на горизонт угрюмо и сердито. «Посмотрю, как наш Котька пристроился бригадиром… Мужиков там в деревне нет, наверно, и в председатели скоро выйдет…» Но, приехав в Мартемьяновские хутора, он не застал Шамрая дома.

Манька Куцая, похудевшая лицом и вся озаренная каким-то новым светом, лившимся из ее больших серых глаз и, казалось, пылавшим на ее ярко-пунцовых щеках, радостно поздоровалась с майором:

— Да вы заходите. Не тревожьтеся. Он вас дюже любит… Может, даже дюжей меня. — Она хвастливо и кокетливо улыбнулась. — Вы не думайте, что мы с ним просто так, не-е, порешили по-хорошему, как муж и жена… вот только управимся с посевной. — И она вздохнула полной грудью, немножко насильственно нагоняя на свое счастливое лицо положенную для деревни в суховей грусть.

Но, введя майора в чистую горницу и усаживая его на почетное место, она не могла удержаться и, подойдя к нему близко-близко, тихо и благодарно сказала:

— Видать, судьбу мою вы тогда привезли, с первым зимним снежком. Век вам благодарна буду.

А Зуев, глядя на нее, счастливую, но уже понимая чутким сердцем, что значит для окружающего крестьянства, для наших послевоенных колхозов бесснежная зима, невольно подумал: «С первым снежком… да вот снегу-то больше не было, милая…» Все же, чтобы не нарушать ее радость, он взглядом старшего брата посмотрел на нее и спросил:

— Любит?

— Кто ж его знает… — переходя сразу на серьезный тон, сказала она. — Вроде любит. Вас, мужиков, разве разберешь: с бабой наедине вы как сахар, а меж людьми иногда и перцем оборачиваетесь. А наше, бабье, сердце — оно глу-у-пое…

И она еще долго что-то говорила о своей яркой и нестыдливой вдовьей любви. Видно, ей давно нужно было высказаться перед кем-то. А Зуев все смотрел на ее серые, иногда искрящиеся слезинкой глаза и слушал не столько ушами, сколько сердцем ее откровенный рассказ. Она долго, как-то песенно говорила о Шамрае, ни разу не назвав его по имени, словно толкуя о мужчинах вообще, пела песню о своем женском сердце, до края наполненном любовью, о своей судьбе, которой она так была довольна, о доме, о жизни и совершенно открыто, не стесняясь, — о жажде материнства.