— Да, колеса, брат, — это первеющее дело, — философски ответил «трофейщик». — Ну, вали, землячок, ни пуха тебе, ни пера…
Выводя машину марки «зумаш» из-за колючей проволоки ПАРМа на Потсдамское шоссе, капитан Зуев чувствовал себя словно птенец, первый раз расправивший крылья.
На трофейных машинах в конце войны ездили ровно столько, сколько хватало горючего в баке, а затем оставляли их на дороге так же, как вынуждены были это сделать их незадачливые хозяева. Тогда-то капитан Зуев и научился сидеть за рулем. В перерывах между боями было время и похвастать трофеями, обсуждая достоинства и недостатки автомобилей разных марок.
— Подвеска и амортизация у «оппелей», конечно, лучшая в мире, — важно, с видом знатока, утверждал комбат Васька Чувырин, всего три дня назад заехавший на этой самой подвеске с трофейным «супером» в овраг.
— У «мерседеса» мотор — зверь, — застенчиво вставлял свое слово молоденький лейтенант Щупликов.
К моменту форсирования Вислы Зуев успел поплавить подшипники у двух старинных «козлов» и одного классного «гросс-мерседеса». Во время оперативной паузы в районе Сандомира он подковал себя по теоретическим вопросам автотехники.
Пускаясь сейчас в дальний путь (по которому хаживали в глубь России и Наполеон и Гитлер), капитан не просто полагался на русское авось, а чувствовал себя заправским автомобилистом. Эту уверенность подкрепляла добрая четверть тонны запасных частей, которых хватило бы еще на одну машину. Их напихал дружок-трофейщик и в багажник, и в кузов, и в дополнительный сундук, приспособленный сзади этого фантастического экипажа.
Зуев почти неделю колесил по автострадам и шоссейным дорогам Германии: объехал по кольцу вокруг Берлина; пересек разрушенный город во всех направлениях; перечитал добрую половину надписей и скромно поставил и свою на стенах рейхстага; побродил вокруг Бранденбургских ворот. Затем подумал-подумал и махнул на своем экипаже в сторону Лейпцига и Дрездена. Было у него намерение, пользуясь свободным проездом, махнуть через границу в Судеты, ставшие снова территорией Чехословакии.
Чернильно-синяя, какая-то химическая, а не божья капуста — вот что намозолило ему глаза в первые часы езды по осенней Германии. Тщательно разделанная земля, вычищенная и подметенная, была разгорожена на мельчайшие участочки, с будочками, похожими на ватерклозеты. В этом пейзаже, казалось ему, было что-то жалкое и постыдное.
По дороге к Дрездену Зуев подобрал какого-то майора административной службы. На полпути из Потсдама штабная машина майора потерпела аварию. Он очень спешил в Дрезден.
Попутчик оказался вдумчивым, культурным человеком, видимо хорошо проинформированным в штабных делах. Зуеву смертельно надоело ехать молча, и он был рад собеседнику. Для завязки разговора он сказал ему насчет странной «химической» капусты. Тот живо взглянул на него через плечо и заметил:
— А у вас наблюдательный глаз, знаете. Нечто подобное навевала она и мне. Странное растение…
Помолчали. У пожилого майора — длинная, очень подвижная шея, живое лицо с внимательными глазами. Голова двигалась, как у ночной птицы. Казалось, он свободно может вертеть ею на все триста шестьдесят градусов. Глаз его Зуев поначалу не разглядел, так как взгляды обоих были прикованы к широкой, беспрерывно убегавшей назад ленте автострады, по которой тысячи мужчин в смешных кепках и женщин с тонкими жилистыми ногами перебирали велосипедные педали.
— Гляжу на них и диву даюсь, — сказал Зуев. — Вот так и едут день и ночь. Словно собирают мелкие щепки, черепки и осколки своей страны. Упорно и безнадежно.
— Философствуете? Профессионально или так — дилетантствуете? А учились где? — спросил майор.
Зуев, крепче сжав баранку, искоса взглянул на пассажира. Положив выбритый подбородок на серебристый погон, тот смотрел на капитана желтоватыми глазами, не моргая. Только морщинки вокруг рыжих ресниц да мешковатые наплывы кожи под щеками изображали ироническую улыбку. «Ишь ты, филин какой! Видать, проницательный!» Зуев отвернулся. Машина, не снижая скорости, подчиняясь повороту автострады, накренилась влево.
— В Московском университете? Когда кончали? — расспрашивал тот.
— Нет. Не угадали. В педвузе учился… И на войну…
Собеседник кивнул головой.
— А насчет капусты, будочек и прочего… Как историку, мне особенно это понятно. Вы правильно ощутили… Перед нами нагляднейший пример мстительной истории, твердящей людям о том, что путь человечеству вперед должны освещать лишь благородные идеи и честные исторические дела. Страна умных, технически грамотных и талантливых людей… Но этих пунктуальных и трудолюбивых германцев привела к падению идейная темнота! И бросила их в эти будочки душевная нечистоплотность фашизма. Чем скорее они это поймут, тем лучше для них самих же…
«Ишь ты, как выражается», — почему-то недружелюбно подумал Зуев, опять скосив глаза в сторону пассажира.
— Кстати, как у вас с фарами? Днем, видно, до Дрездена не дотянем? — спросил майор.
— Танковый аккумулятор. С «пантеры» снял, — ответил Зуев. И вдруг буйный дух студенческих дискуссий накатил на капитана: «Погоди же ты, ночная птаха, попробую и я тебя раскусить». — Лекции читаете?
Желтые глаза майора сузились, и он улыбнулся:
— Читал когда-то…
— А сейчас — в политотделе?
— Нет, почему же! Финансами ворочаем… И вообще ценностями.
Глаза «филина» устремились вдаль. Неморгающие, широко раскрытые.
— Сколько неповторимых, невозобновимых ценностей уничтожила война! Если б вы только знали…
Дух противоречия еще владел Зуевым. Почему он думает, что знает об этом больше его — боевого комбата гвардейской стрелковой дивизии? Нравоучительный учителишка и начфин, прикомандированный к железному денежному сундучку!.. Зуев взглянул на собеседника и осекся. Так искренне печален был взгляд больших рыжих глаз. Попутчик продолжал:
— …Безвозвратные потери, — пишут стыдливо в донесениях…
— Это об убитых так… — вставил задумчиво Зуев.
— …А кто вернет старинные соборы, росписи Рублева, рукописи? Дворцы Петергофа и Пушкина? Мебель и утварь Ясной Поляны?.. И парки Михайловского, Спасского-Лутовинова?.. Э-э-э, да что там…
Они замолчали. Лишь звонко шелестели шины на отличном немецком шоссе.
— Вот еду принимать картины, спасенные нашими людьми.
— Исторические ценности?
И Зуев вдруг вспомнил свои черепки, ядра, трубки и сундучок. Сберегла ли их мать в оккупации?..
— Ценности. Им и цены-то нет. Понимаете — нет! — продолжал гневно сосед. — Это бесценно, как воздух, вода, звезды… В отместку фашизму спасли вот гениального немца Дюрера, сбережем от варваров фламандские полотна, гений голландцев. Эх, дайте только срок, молодой человек, мы еще не так отомстим им за эту войну. Это будет месть такая, которой не видело человечество… За всю его историю… Слыхали побасенку? «Мы вас научили воевать», — гордо сказал на первом допросе Паулюс Рокоссовскому и Воронову. «Мы вас отучим воевать», — ответили оба. Так вот — о Германии… В ней столько же добра, сколько и зла. И она не всегда способна выбирать между ними. Вот в чем ее беда.
«Эге, браток, гладко говоришь, — Зуев пригнулся к рулю. — Но все же наш полковник Корж хлестче сказанул бы… и покороче. А в общем правильно, все мы так думаем: полковник — по-солдатски, начфин — по-профессорски!»
Они замолчали. Каждый размышлял о чем-то своем; горьком и несбыточном… а может быть, и сладком, но безвозвратном.
Майор вздохнул, потянулся и достал из огромной кожаной папки-портфеля большую книгу в сафьяновом переплете. Зуева вначале привлекла кожаная папка с тисненой на ней каравеллой. «…Тоже… трофейщик, видать». Он скосил глаза на пассажира.
Но «трофейщик» не заметил неприязненного взгляда. Положив огромную книгу себе на колени, он откинулся на спинку сиденья и стал листать ее. Книга оказалась роскошно изданным собранием репродукций. Он медленно переворачивал страницы альбома и, не отрываясь, как-то по-особенному рассматривал репродукции, словно гладил их глазами. Зуев замедлил ход машины и изредка бросал косые взгляды на страницы альбома. Живопись удивительной яркости и красоты мелькала перед глазами. Интендант то подымал, то опускал свою тяжелую ношу, а затем, перестав листать, долго не отрывал рыжих, широко открытых глаз от одной из репродукций. Машина ритмично покачивалась на огромных клетках автострады, и казалось: он баюкал тяжелую книгу, как мать баюкает любимое дитя.
