— И оттель увидите…

— А нам поближе надо.

— Мало ли кому чего надо, — не сдавался кроличий начальник.

— Вот председатель идет; он за нас поручится, что мы не воры какие.

— Если б думал — воры, я б с вами не так поговорил. А я и председателя не допущу без дозволения… И без дела.

— Кролей так бережешь? — склонив голову недоверчиво набок, всерьез допытывался Швыдченко.

— А кто к чему приставлен… Марьяшка, мотай, зови молодого Алехина, — приказал он, видимо, своей подчиненной, примерно такого же возраста шустрой девчонке-подростку.

Через две-три минуты подошли к ним почти одновременно и председатель колхоза и «молодой Алехин», в котором Зуев, несмотря на десяток прошедших лет, сразу узнал того самого деда, которого они уговаривали снять царские кресты. Он с удивлением вспомнил этот случай для начала разговора, полагая что его внук неправильно был информирован во время войны, считавший его уже покойным.

— Нет, то не я был. То был Алехин старый, а я молодой Алехин… Брат мой действительно помер уже. У меня крестов не было — в плену я был германском…

— А еще есть средний Алехин, тот уже вовсе на печке лежит, — сказал рассудительно мальчишка, очевидно чтобы сгладить свою резкость при встрече.

— А ты ж какой будешь? — спросил Швыдченко боевого караульщика.

— Нет, я не Алехин. — важно отвечал парень в кроличьем треухе. — Я буду — Свечколап. Моя маманька, та из Алехиных… А я — Свечколап. По отцу, значит, поскольку у законных детей фамилия отцова положена.

— А я вот и законный, а фамилию по матери ношу. Будем знакомы: Зуев, — сказал мальцу военком, протягивая руку Свечколапу.

— Может, и так, спорить не буду. А только у нас такой закон. По отцу идтить в фамилиях, — солидно отвечая на рукопожатие, говорил тот. — Так вы майор будете? А мой дядька только капитан был, а уже Героем сделался…

— Знавал я твоего дядьку, Героя Алехина…

— Ну-у? — Свечколап сбросил треух, вытер им пот со лба.

— Служили вместе. Вот как… А ты нас в штыки. А…

— У меня тоже своя служба…

— Правильно, — сказал Швыдченко.

Беседа эта так до конца и была выдержана в самых серьезных тонах.

— Ну, скажите нам, товарищи, и молодой Алехин, и ты, Свечколап… сколько вот такая пара может дать приплоду в год… для других колхозов, если на расплод взять? — спросил секретарь райкома.

— Говорить? — обратился к председателю молодой Алехин.

Тот утвердительно кивнул головой.

— Пар тридцать — сорок в год. Ежели хорошо ходить за ними.

— А теперь к председателю, товарищу Манжосу, вопрос…

— Слушаю, Федот Данилович.

— Можете выделить сейчас полтысячи пар на разведение этого вашего добра для других колхозов?

— Что ж так? Неужели весь район на дворянское положение думаете перевести? То смеялись над нами, а теперь? — не преминул съязвить Манжос, которого уже не раз райком норовил заменить другим председателем.

— В молодости мы над крестами деда Алехина тоже смеялись… — сказал Зуев. — А теперь вот сам ордена и медали ношу. И безо всякого смеха.

Швыдченко кивнул.

Вмешался в разговор и молодой Алехин:

— Чего же тут? Рази ж мы не понимаем и ваше положение? Раз вышла вам директива, так чего ж, это можно. Вам без директивы никак жить нельзя… Ну а нам по одним директивам действовать — тоже жизни никакой не будет… — ввернул он дипломатически.

— Диалектика? — одними губами спросил Швыдченко Зуева.

Тот только моргнул утвердительно. Оба изо всех сил сохраняли солидность разговора.

— Так вы уж не держите в памяти на нас эту науку, — закончил свою дипломатию дед.

И когда он отошел, Швыдченко уже без смеха сказал военкому:

— Слыхал? Извиняется шилом в мягкое место…

— Но зато от души. От всей русской души… — засмеялся тот.

— Вот, вот. Теперь, значит, и мы поняли, что к чему… Прикинь, председатель, все свои расчеты и завтра утром, к девяти часам, приезжай на бюро. Будем оформлять вашу инициативу. Договорились?

— Так я ж беспартийный… — хитровато почесываясь и искоса поглядывая на секретаря, начал было Манжос.

— Ну ладно… хватит этих фокусов… Кончилось твое дворянство… И, в общем, приезжай.

Молодой Алехин поближе пристроился к председателю и тихо, невзначай шепнул ему:

— Не продешевить бы нам, Степаныч.

Тот сердито махнул рукой, и начальник кроличьей фермы быстро отошел в сторону.

— Ну, а теперь, товарищ Свечколап, пропустишь нас, как оптовых купцов, к своей скотине? — обратился Федот Данилович к внимательно слушавшему весь этот разговор Свечколапу.

— Ежели будет приказание — чего ж не пропустить? — резонно отвечал тот.

Молодой Алехин молча махнул рукой, и ворота вольера открылись. Все они вошли, сопровождаемые целыми табунами кроликов, бежавшими за ногами своих хозяев.

Молодой Алехин называл породы, выхватывая из табуна отдельных зверьков совсем так, как это делают чабаны с овцами, то одного, то другого поднося к лицу любопытствующих начальников.

Приняв из его рук большого мясистого самца, Швыдченко поднял его за уши высоко, долго смотрел, как он подрыгивал лапками, а затем, обращаясь к Зуеву, спросил тихо:

— Выручит?

— Похоже, что выручит, — ответил с улыбкой Зуев.

— Ну, серый, выручай. — И секретарь пустил его в табун.

Обратно в район опять ехали молча. Швыдченко, видимо, продумывал доводы, которые он завтра приведет членам бюро, а Зуев, еще раз подводя черту виденному у Горюна, Евсеевны и у «орлов», главным считал вывод: народ наш не только терпеливый, смелый на войне, честный и напористый в труде, но и гордый в победе, с достоинством гражданским, мужественно встречающий не только горести разрухи, но и наветы формалистов и издевательства бюрократов. И этот народ вкрадчивым ханжам, чванливым бюрократам, усердным формалистам не забить. Фашизм не забил, а им и подавно…

В военкомате на письменном столе Зуев нашел стопку свежей почты. Разглядывая письма, он первым долгом распечатал пакет из облвоенкомата. Это была свежая директива о подготовке района к разминированию. В недельный срок райвоенкомату предлагалось обеспечить группу саперов, выделенную для этой работы: а) транспортом, б) расквартированием, в) сведениями о наиболее опасных участках и минных полях.

Зуев вызвал своего заместителя, майора административной службы Гриднева, и уже хотел передать ему для исполнения бумагу, когда взгляд его вдруг упал на подпись. Он еще раз посмотрел на знакомый росчерк, не веря своим глазам. Внизу директивы значилось: «Облвоенком полковник Корж».

И сразу же сухие строчки немногословной бумаги ожили. Канцелярские фразы запрыгали перед глазами, зазвучали хрипловатым баском, требуя немедленного действия, движения и живого дела. Зуев еще раз перечитал подпись и широко улыбнулся, вспоминая своего военного начальника. Конечно же это был не только его, но и доброй сотни офицеров его возраста наставник и любимый всеми солдатский батька. Мало в нем было внешнего лоска, в меру было обаятельной грубоватости, которая вытекает из неуловимого сознания человеческого достоинства, развитого у людей, хорошо понимающих, что они на полную силу выполняют свое жизненное предназначение. Полковника Коржа никак нельзя было назвать счастливым любимцем военной судьбины. Даже наоборот. Почти каждое удачное дело, совершенное в начале войны полком, а затем дивизией полковника Коржа, часто, очень часто заканчивалось персональными неприятностями для самого комполка или комдива.

— Такой уж он невезучий человек, — шутили в армии.

— Да оно и понятно. Это еще из той братвы, что вышла на борьбу при жизни великого Ленина. Твердой закалки люди… — восхищался им при форсировании Днепра Алехин.

— Твердой-то твердой. Это верно. Раз навсегда усвоил нравы и психологию пламенного времени. А времена-то меняются… — говорил то ли в похвалу, то ли в порицание Васька Чувырин.

Так рассуждали офицеры постарше.

Новички, молодежь, видевшие в нем образец, доискивались: что же все-таки в нем главное?