— Это моих детишков хлебец летает, — вздохнула Семенчиха.

Евсеевна продолжала:

— А как мы свою жатву организуем? На поле убирают одни женщины, а половина народу тот хлеб меряет-перемеряет, возит-перевозит…

— А сколько их по канцеляриям сидит?.. Всех бы в поле, к хлебу, вот бы и не осыпался грачам на отгул, — ввернула почему-то больше всех недовольная канцеляриями Манька Куцая.

Евсеевна только строго посмотрела на нее.

— Да и навоз зимой возить бы лучше! — сказал Зуев.

— А одежда у нас какая? Немецкое донашиваю, — сказала Семенчиха беззлобно. — Вот и выходит…

— Выходит, как в той песне поется:

тихо, без вызова, пропела Манька Куцая на частушечный мотив.

Женщины задумались о чем-то. Ничего не говорили и мужчины.

— Извиняйте, ежели что не в лад сказали, — тихо промолвила Евсеевна. — Ну что ж, отдохнули мы и побеседовали. Коли что не так, не держите зла на нас, — закончила короткую передышку звеньевая.

И, не ожидая ее команды, женщины облепили телегу ее всех сторон.

Выйдя вперед воза и подняв с земли оглобли, Евсеевна бойко крикнула:

— Взялись, девки, бабы! Ух ты!..

Жалобно заскрипело немазаное колесо, двинулась телега, и Швыдченко, пройдя шагов десяток за ними, остановился посреди полевой дороги. Он долго смотрел вслед удаляющейся группе людей, толкавших вперед всего-навсего десять-пятнадцать пудов самого обыкновенного навоза. Но — толкавших его вперед! Губы секретаря шевелились. Но Зуев не мог расслышать слов.

А может быть, помешал снова налетевший из Белоруссии ветерок, шелестя над широкими полями…

— …Нет, черт с ним, не понимает он все-таки… насчет главного звена. Пускай жалуется в область… Черт бы его побрал. Вот ужаку с холодной кровью принесло на мою голову… Нет, нет… надо решить вопрос с бычками… — вслух думал секретарь Подвышковского райкома.

Зуев заметил, что каверзный ветерок мешает и Швыдченке глядеть вдаль… Смахнув что-то со щеки, секретарь крякнул:

— Поехали, что ли, военком? — И он быстро заковылял, взбираясь на насыпь. Садясь в машину, он ворчал недовольно: — Места эти гиблые, земли малоурожайные. Без навоза тут погибель. Вот и стараются народные кормильцы. Это же просто мать колхозная, Евсеевна-то наша, советская душа. От нее любую критику принять надо молчечки и с разумением. Как, майор, правильно я говорю?

Зуев, сжав зубы, молчал. За один и тот же день он увидел не только беду народа — первое, что бросалось в глаза от Бреста до Подвышкова, но увидел и повышенное достоинство народа, его осознанную ответственность за дела державы. Изворотливый старшина Горюн и колхозная мать Евсеевна — люди разные, а думы одни…

Сразу за насыпью тракт поворачивал круто вправо. Через голову Швыдченко Зуев прощальным взглядом окинул поле. Оно показалось ему похожим на серую домотканую скатерть с разложенными на ней комьями сухой гречневой каши, которую аккуратно разложила детишкам мать большой крестьянской семьи. Вдалеке группа женщин перевернула уже телегу и налегке катила ее к дороге, а возле последней кучки стояла Евсеевна — колхозная мать. Она аккуратно подгребала вилами черную горку навоза.

Дальше ехали молча. Первым заговорил Федот Данилович.

— Вот, майор, как получается в жизни. Район-то какой нам с тобой попался, а? У тебя — мин понапихано да вдовы, сироты… А у меня. — э-ге-ге, и сельское хозяйство, видал, какое? Так это еще полбеды… Ты на «Ревпути»-то был? — непонятно по какой ассоциации вдруг спросил он Зуева.

— Побывал в первый день… Так, по старой памяти…

— …Колхозы без тягла — вот что мне в печенках сидит на сегодняшний день, — круто возвращаясь к главной теме разговора, сказал Швыдченко. — Как, по-твоему, главное звено в нашей послевоенной колхозной жизни в этом будет?

— Не шибко я разбираюсь, Федот Данилович. Но сами ведь видели.

— Вот и удумал я, наперекор стихиям, не дожидаться, пока сверху в колокол ударят. Свое тягло в районе надо увеличить. По нашим подсчетам, три-четыре сотни годовалых бычков в районе имеется. Хотя и не водилось такого в этих краях, да думаю научить народ на наш, южный манер. А потом обратно подумаю и выходит, что главное звено все же — люди.

— Нет, товарищ секретарь, — серьезно сказал Зуев. — Ежели таких вот людей, да еще женщин, в повозки впрягать, так бычки, пожалуй, на текущий момент поважней будут. Для тех же людей…

— Люди — это люди, — задумчиво сказал Швыдченко. — Люди какую войнищу вынесли! Но я так думаю, что мы этот вопрос на бюро решим. Уговорю, докажу. Ну и как тебе «Ревпуть»?

Зуев не сразу ответил. Он вдруг опять вспомнил не слишком лестную характеристику Швыдченки, данную дядей Котей. Сопоставляя ее с оригиналом, он подумал: «Нет, загнул старик. Этот, видать, как надо — обеими руками — чешется…»

— …Район, видишь, сельскохозяйственный, а фабрика — союзная, — почесывая за ухом, продолжал Швыдченко. — Одна морока с ней. Рабочей силы в районе и так кот наплакал, а они и ту оттягивают. Особенно есть там один старичок вредный, еще из красногвардейцев. Партизанщину такую разводит…

Зуев с любопытством глянул в сторону Швыдченки. Тот недовольно потирал щеку.

— Это не про дядю ли Котю, товарищ секретарь?

— Да, он самый.

— Чем же он так не угодил?

— Угодил не угодил — не в том дело. А форс, рабочий форс его заедает… Это, брат… — и Швыдченко задумался, видимо, не желая договаривать до конца.

«Что-то похожее на склоку выходит у них, не иначе, — подумал про себя Зуев. — И откуда у стариков того гонору и честолюбия столько?! Ведь вроде и коммунисты, и школу революционную прошли, а тоже, видать… остатками капитализма в сознании страдают…»

— Понимаешь, махаевщиной от него попахивает…

— И махаевщина в районном подвышковском масштабе у нас есть? — засмеялся Зуев и осекся, увидев, что Швыдченку обидел этот его бестактный смех.

И чтобы как-то замазать появившуюся трещинку и явно стараясь убедить собеседника в том, что хотя он и чистый, с деда-прадеда, пролетарий, но интересы колхозные ему не чужды, Зуев сказал секретарю райкома:

— Федот Данилович, очень я понимаю трудное положение с колхозами. И хотя по службе это меня не касается, но по партийной линии, если потребуется, можете мне все, что надо, поручать.

— Ну да? — недоверчиво спросил Швыдченко. — А то ведь и такие есть работники военкоматов: «Мы на партучете в политотделе — и точка».

— Партучет, конечно, разный…

— А партия одна. Это ты правильно понимаешь, товарищ Зуев. Петр… Извиняюсь, не упомнил еще по батюшке.

— Карпыч.

— Петро Карпыч. Добре. Надо нам, Петро Карпыч, наладить правильные отношения с этим Кобасом. Идет?

— Попробуем. Я с маткой поговорю. Она при нем еще в женотделе работала, когда я только в пионеры поступал. Очень он мою маманьку на собраниях превозносил.

— Вот видишь, какие люди у нас в районе есть. А я и не знаю. Эх, заплюхаешься с бычками да с бункерами, а людей некогда даже привлечь к партийной работе.

— Да она, маманька моя, беспартийная…

— Тем более… Ты меня познакомь с ней…

— Есть познакомить! — весело ответил военком.

На следующий день они побывали еще в трех колхозах. Швыдченко заходил в правления, говорил с руководителями, давал указания. Но Зуев отметил в нем какую-то перемену. Вроде интерес к текущей хозяйственной кампании — уборке картошки и вывозке зерна — для секретаря совсем пропал. Шутливость исчезла. Разговоры он вел почти формально, а в одном из колхозов, где был телефон, долго названивал, пока не добился связи с районом.

Когда садились в машину, Швыдченко, виновато почесав затылок, сказал Зуеву:

— Ты извини, майор. Жалко мне, но, видать, запал наш так и пропадет вхолостую. Думал я из твоей техники выжать, как говорят, все двести процентов. Хотелось весь район объехать… Да не получается… Придется тебе сегодня же подбросить меня в район. Душа не лежит. Не могу я так, вроде экскурсанта, ездить. На завтра созвал бюро.