— Ну да, видеть… А что, и теперь мне будут указывать, как думать да что говорить?
— Постой, постой, — и Кобас, отбросив попытку зайти противнику с фланга, шагнул прямо на него. — Ты видишь недостатки… я их не вижу? А партия не видит?
Он подождал несколько секунд ответа. Хромой молчал и все так же угрюмо смотрел на Кобаса. Красноватые белки его неморгающих глаз были так упрямы, что Кобас на секунду отвел взгляд и, верно, недовольный собой, произнес:
— …Ишь ты какой всевидящий… А делаешь что? — как будто бы уже не к хромому, а к Зуеву обратился он, не узнавая в подошедшем капитане бывшего комсомольского секретаря, с которым до войны не раз встречался.
— Как — что? — пробурчал хромой. — Вот приглядываюсь…
Кобас встрепенулся:
— Приглядываешься? Ах-га… приглядываешься!.. — торжествующе выдохнул он, поводя головой во все стороны, как бы обращаясь к слушавшим их спор людям. — Слушай, парень, далеко ушел ты, брат… Далеко ты от той звезды, за которую сражался.
Хромоногий скрипнул зубами:
— Моя звезда — красноармейская. Мне ее на спине в плену вырезали из собственной шкуры…
— Ну, это еще неизвестно, — миролюбиво ухмыляясь, сказал Кобас, довольный чем-то.
— Показать? — вспыхнул хромой, тут же расстегивая пуговицы кителя.
— Не надо, — по-прежнему миролюбиво заключил Кобас, видимо, не желая продолжения спора. — Не о тебе лично разговор. С тебя, инвалида, у нас спрос другой будет. А говорили мы вообще о вашем брате фронтовике.
Хромой резко отошел.
— Не долго ли приглядываетесь, други? — уже обращаясь ко всем, громко митинговал Кобас. — А прибывает вас порядочно. Вот и капитан новый, что-то не примечал раньше.
— Капитан Зуев, прибыл на должность временно исполняющего обязанности военного комиссара Подвышковского района, — браво взяв под козырек, отрапортовал Кобасу прибывший. Лицо Кобаса, с наигранной во время разговора лукавой усмешкой, с хитроватыми, косившими по сторонам глазами, вдруг неожиданно расплылось в широкой улыбке, а руки раскрылись, готовые к объятиям.
— Петяша! Друг! Неужто старого Зуя внучонок… А? — радостно заговорил он, радушно оглядывая всех окружающих. — Ну, орел! Давай расцелуемся от имени подвышковского пролетариата. Вернулся?
Этот высокий, костлявый старый человек обходил Зуева со всех сторон. Он ощупывал сияющим взглядом его складную фигуру, изредка, как закадычного друга, похлопывая по плечу. Капитан стоял, смущенно улыбаясь, и что-то радостное и теплое охватило его.
— Да что мы стоим тут, на тычке? Пошли, что ли, на фабрику! — Подхватив Зуева под руку, Кобас потащил его через проходную на заводскую территорию. — Со мной, со мной… — кивнул он, проходя мимо Митрофановны — мужеподобной женщины, с незапамятных времен выполнявшей обязанности вахтера. Зашагали мимо железного лома, навалом лежавших ящиков и штабелей древесины.
Пройдя уже шагов сто по заводской территории и немного оправившись от бурного натиска старика, Зуев спросил:
— А вы, дядя Котя, видать, начальником сейчас?
Дядей Котей всегда звали Кобаса все рабочие «Ревпути». Молодым москвичом с Пресни попал он в эти края вместе с Первым московским пролетарским отрядом. Выгрузившись из эшелона в начале марта 1918 года, отряд этот спешно занял фронт на Гомельском направлении. Отряд прибыл после знаменитого воззвания Ленина «Социалистическое отечество в опасности!» навстречу наступавшим из Бреста войскам кайзера Вильгельма. Триста московских пролетариев быстро обросли местными рабочими и беднотой и свыше двух недель удерживали наступление кайзеровского корпуса. Немцы наступали из Гомеля в направлении Брянска — Орла — Воронежа. В одном из жестоких оборонительных боев молодой слесарь был ранен в грудь навылет. Уже при германцах взяла его к себе домой на излечение сердобольная старуха Власьевна. Клокотала и булькала у него в горле кровавая пена. Вместе с дочерью, работавшей на купеческой фабрике, она около полугода выхаживала парня, у которого вокруг зажившей пулевой раны образовались туберкулезные очажки. Заливали собачьим салом и медом со сметаной изорванные пулей «дум-дум» легкие. И выходили-таки его. То ли в благодарность за спасение жизни, то ли по могучему влечению природы Котя, как ласково звала его молодая работница, когда он в бреду метался у нее на руках, женился на ней. Отпраздновали красную свадьбу. Тут же Котя вышвырнул на слом икону старинного письма, принадлежавшую теще, Власьевне.
«Прирос москвич телом и душой к Подвышкову, да так и застрял здесь навеки», — смеялись спичечники, полюбившие его за золотые руки и веселый характер. Пришлось Кобасу приложить свое мастерство слесаря-электрика к ремонту шведских станков, делавших спички.
На вопрос Зуева о занимаемой должности дядя Котя насмешливо повернул голову:
— А как же? Бери, брат, повыше! Электрик в отставке, токарь-пекарь, слесарь до гудка, агитатор за воротами…
— Ну а все же? — настойчиво спросил Петр Зуев, невольно привыкший в армии, на войне определять место человека в обществе по его чину, орденам, службе.
— Да все то же, — уже серьезно ответил дядя Котя. — Вот немецких станков немного прибавилось. Старинный хлам. Ломаются по двадцать раз в день. Куда же мне деваться? Без меня тут и фабрика на запасный путь сойдет. А с запасного пути и в тупик недолго впереться. Да вот еще членом парткома состою. Как и был таковым до войны… И еще предфабкома.
Они дошли до места, называемого разгрузкой, где с платформ сгружали длинные, толщиной в два обхвата бревна осины. Кобас, вдруг что-то вспомнив, остановился, еще раз ласково оглядел Зуева и, торопливо повернувшись, на ходу бросил:
— Ну, брат Петяшка, фабрики не забыл? Думаю, пройдешь для души по всему технологическому процессу? А мне пора. Партийное задание выполняю — за воротами. Порешили мы вашего брата демобилизованного, орла-победителя по-пролетарски встречать. Кое у кого из вас форсу много, деньжат отпускных лишек. Да и трофейного барахлишка… Долго ли и свихнуться от безделья? Вот и вправляю мозги по-старому нашему, по-красногвардейскому. Да ты и сам слыхал. Как? Не слишком обидно получается для чести мундира? Э, постой, брат. Да ты рапортовал… на должность военкома? — и Кобас, взявший курс напрямик к проходной, вдруг повернулся и подошел к капитану вплотную. — Ну, так нам с тобой, друг, прямо в паре ходить. Я на тебя крепкую надежду кладу с этого момента. Ты же как-никак военное начальство, главком для ихнего, можно сказать, беспризорного положения в нашем подвышковском масштабе!..
— Погоди, дядя Котя, не напирай. Не лови на словах, — улыбнулся Зуев. — Я только ночью приехал. Еще дел не принял, ничего не знаю… И побриться не успел. А ты уже на меня наседаешь.
— Ну ладно, ладно. Брейся, умывайся, да не очень долго. У нас тут, брат, жизнь сейчас дыбом встала. Как в революцию бывало. Знай поворачивайся да не зевай… Я тебе по-дружески советую: фабрику осмотри, пролетарского духа, так сказать, хлебни на полную грудь, а после обеда дуй до Швыдченки в райком. Коммунист уже?
— С августа сорок второго года… На Волге, перед боем… — с достоинством ответил Зуев.
— Правильно, так и думал о тебе, — деловито ответил Кобас. — Так вот, к Швыдченке дуй. Я ему характеристику дам для лучшей ориентировки и чтоб не шибко долго приглядывался. У него курс такой — психологию новых коммунистов долго изучает.
— Кто такой Швыдченко? — спросил Зуев.
— Ох, совсем из виду вон, что ты давно не был в наших краях. Секретарь райкома нашего. Из партизан. У самого Коваля, партизанского деда и генерала, комиссаром отряда чи там батальона, по-ихнему, был. Любит себя комбатом величать. Комиссар и вояка, видать, был неплохой. Как партработник сейчас, в восстановительный период, маленько похуже, но парень — наш. Хотя сам из колхозников и дух мужицкий из него даже рейд на Карпаты еще не выветрил. Чересчур хитроват, одним словом. Правой рукой за левым ухом чешется. Ну а в общем, будь здоров, пока… Пошел дядя Котя мозги вправлять вашему брату. Подумай насчет того, чтобы к концу недели собрать всех демобилизованных. А?..
