Настоящий ужас Великой депрессии состоял в том, что она и не думала заканчиваться или смягчаться. В 1930-м народ храбро насвистывал «Счастливые дни вернулись», тогда как национальный доход снизился с 87 до 75 миллиардов долларов. В 1931-м у всех на устах была «У меня есть пять долларов»; доход продолжал падать и остановился на 59 миллиардах. Через год музыка стала более печальной: «Браток, не найдется дайма?» – и доход вел себя соответствующим образом, достигнув жалких 42 миллиардов.

К 1933 году страна находилась в полной растерянности. В результате продолжительного спада национальный доход сжался до 39 миллиардов. От более чем половины богатства четырехлетней давности не осталось и следа; уровень жизни не опускался так низко ни разу за последние двадцать лет. Уличные перекрестки, дома, гувервилли – везде толпились безработные, чья численность составляла 14 миллионов. Складывалось ощущение, что гордый дух надежды навсегда покинул американскую землю.

Именно безработица переносилась сложнее всего. Миллионы никому не нужных людей были подобны тромбам в кровеносной системе экономики. Одно их присутствие убедительнее любой книги доказывало, что с системой что-то неладно. Экономисты же лишь заламывали руки, терзались вопросами без ответов и взывали к духу Адама Смита, но не могли ни поставить диагноз, ни предложить курс лечения. Безработица, и тем более безработица подобного масштаба, просто-напросто отсутствовала в списке возможных заболеваний организма – она воспринималась как абсурдная, нелогичная, а значит, невозможная. Тем не менее с ней нужно было бороться.

Казалось предельно логичным, чтобы взявшийся изучить и нарушить это парадоксальное соседство дефицита производства и тщетно ищущих работу людей человек происходил из левой части политического спектра и активно сочувствовал пролетариату, иными словами – был зол на систему. В действительности случилось иначе. Тот, кто осмелился бросить вызов проблеме, был самым настоящим дилетантом и держался подчеркнуто нейтрально. Правда же заключалась в том, что талант его был удивительно многогранным. Например, он написал на редкость заумный трактат по теории вероятностей – трактат, который, по мнению Бертрана Рассела, «невозможно похвалить сильнее, чем он того заслуживает».[229] Его способности управляться с недоступными другим логическими каверзами ничуть не уступали умению без видимых усилий зарабатывать деньги; свое полумиллионное состояние он сколотил, пойдя по одной из самых предательски соблазнительных дорог к богатству – торговле валютой и товарами на международных рынках. Мало того, книга по математике была написана в свободное от работы на государственной службе время, а на увеличение своего благосостояния он тратил никак не больше получаса в день, причем при этом не покидал постели.

Его разносторонность этим не ограничивалась. Разумеется, он был экономистом, экономистом из Кембриджа, и в полной мере обладал подобающим достоинством и эрудицией. Когда же дело дошло до женитьбы, его внимание привлекла не ученая дама, а прима-балерина из знаменитой труппы Дягилева. Он умудрялся в одно и то же время быть едва ли не самым любимым участником Блумсберийского кружка – созвездия наиболее ярких и передовых британских интеллектуалов – и занимать обычно не ассоциирующуюся с безудержной интеллектуальной энергией должность председателя страховой компании. Будучи оплотом стабильности, когда дело касалось тонких интриг международной дипломатии, он тем не менее при желании с готовностью отбрасывал свою безупречную корректность в сторону и был хорошо знаком со многими сторонами жизни европейских политиков, включая их страхи, предубеждения относительно финансового дела и любовниц. Он начал коллекционировать современное искусство задолго до того, как это вошло в моду, но, будучи воспитан в соответствии с классическими традициями, обладал наиболее полным собранием частной переписки Ньютона. Он успел побывать директором как собственного театра, так и Банка Англии. Он был знаком с Рузвельтом и Черчиллем, Бернардом Шоу и Пабло Пикассо. Садясь за партию в бридж, он превращался в сущего спекулянта, предпочитая головокружительные комбинации надежным, но более скучным вариантам; раскладывая пасьянс, становился статистиком, тщательно подсчитывавшим вероятность двух выигрышей подряд. Однажды он обмолвился, что жалеет лишь об одном – что выпил за свою жизнь мало шампанского.

Джон Мейнард Кейнс[230] – а именно так звали нашего героя – принадлежал к старому английскому роду, восходящему к некоему Уильяму де Каенсу, а по времени – к 1066 году, году вторжения норманнов в Англию. Приверженный традициям Кейнс предпочитал думать, что величие – черта семейная, и действительно его отцом был Джон Невилл Кейнс, сам довольно известный экономист. Но дар сына было невозможно объяснить одними лишь генами – скорее возникало ощущение, что в силу счастливого случая одному человеку достались таланты, полагавшиеся по меньшей мере полудюжине людей.

Он родился в 1883 году, том самом, когда умер Маркс. Двух экономистов роднит то, что их земные пути хоть ненадолго, но соприкоснулись, а также глубочайшее влияние, оказанное ими на философию капитализма, но, вообще говоря, представить двух более разных людей трудно. Резкого, угрюмого, разочарованного в жизни Маркса томила безысходность собственного положения; как мы знаем, его перу принадлежит Приговор Капитализму. Кейнс же любил жизнь и шел по ней с удовольствием и непринужденно, а его постоянным спутником был успех – неудивительно, что плодом именно его замыслов стал Капитализм Жизнеспособный. Возможно, корни вдохновенного пророчества крушения стоит искать именно в череде неудач, что преследовала Маркса в его повседневном существовании. Но тогда в качестве объяснения убедительнейшей защиты, осуществленной Кейнсом, напрашивается жизнь, проведенная в атмосфере радости и успеха.

Уже в детстве, которое прошло на фоне последних лет правления Виктории, стало ясно, что ребенка ожидает великая судьба. В нежном возрасте четырех с половиной лет он начал задумываться над экономическим значением процента; в шесть его интересовала работа мозга, а уже через год отец находил Кейнса «исключительно приятным собеседником». В подготовительной школе мистера Гудчайлда его способности убедительно проявлялись в обращении с одноклассниками. Один из них стал «рабом» и беспрекословно носил за ним книги в обмен на решение трудного вопроса из домашнего задания; с еще одним был заключен «коммерческий договор», по которому Кейнс соглашался предоставлять одну библиотечную книгу в неделю, а другая сторона, в свою очередь, обещала не приближаться к первой ближе чем на пятнадцать ярдов.

В четырнадцать он подал заявку на получение стипендии на обучение в Итоне – и добился своего. Казалось, леденящие кровь истории об английских частных школах были сплошь выдумками – он не подвергался унижениям и его никто не подавлял интеллектуально. Напротив, он расцветал, оценки были одна лучше другой, награды сыпались гроздьями; Кейнс приобрел жилет лавандового оттенка, пристрастился к шампанскому, вытянулся – хотя и стал немного сутулиться, – отрастил усы, начал заниматься греблей, поднаторел в искусстве спора и, не превратившись в сноба, искренне полюбил Итон. В написанном в семнадцать лет письме к отцу он демонстрировал необычную для своего возраста проницательность. В решающую фазу вступала Англо-бурская война, и директор школы выступил с речью по этому поводу; Кейнс блистательно передал ее содержание всего в пяти фразах: «Все было как обычно. Должны выказать благодарность. Не уронить достоинство школы. Если что и делать, так на совесть. В общем, как и всегда».[231]

Если Итон был успехом, то Королевский колледж в Кембридже стал истинным триумфом. Альфред Маршалл умолял его стать профессиональным экономистом, а с профессором Пигу – наследником Маршалла на кембриджском троне – они раз в неделю завтракали. Заняв пост секретаря студенческого совета, он автоматически влился в очередь будущих президентов самого известного в мире негосударственного дискуссионного кружка. Его внимания искали Леонард Вулф и Литтон Стрейчи[232] (впоследствии – его любовник), и в результате на свет появилось то, что потом станет известно как Блумсберийский кружок. Кейнс занимался скалолазанием (Стрейчи жаловался на «бесконечные дурацкие горы»), в огромных количествах скупал книги и редко отрывался от споров до наступления рассвета; одним словом, он блистал. Он был самым настоящим феноменом.