Подхватив в Балтиморе малярию, которая требовала специальной диеты, он вернулся домой. Веблен мог быть кем угодно, но только не благодарным больным. Он требовал лошадь с экипажем ровно тогда, когда она была очень нужна другим, чем постоянно изводил свою семью. Домочадцам он сообщал, что они все больны туберкулезом и, кроме того, обречены на неудачи, поскольку не умеют как следует врать. Он лежал на кровати и бездельничал. «Ему повезло, – писал его брат, – принадлежать к народу и семье, возведшим семейные ценности в ранг ценностей религиозных… Торстейн был единственным бездельником в очень уважаемом обществе… Он лишь читал и бездельничал, а на другой день бездельничал и только потом читал».[198]

Без сомнений, он прочитал все, от политических брошюр и трудов по экономике и социологии до сборников лютеранских гимнов и трактатов по антропологии. Праздность, в которой он пребывал, лишь усугубляла его изолированность от общества, делала ее еще менее переносимой и поэтому более въевшейся. Время от времени он выполнял подвернувшийся заказ, возился с заведомо бесполезными изобретениями, посмеивался над окружавшей его безвкусицей, занимался ботаникой, беседовал с отцом, написал несколько статей – и искал работу. Поиски не увенчались успехом. Ввиду отсутствия докторской степени по теологии он не мог устроиться в религиозные школы, а для других учебных заведений ему недоставало блеска и обаяния. Когда, во многом вопреки желанию ее семьи, он женился на Эллен, то отчасти поправил свое положение и искренне надеялся занять пост экономиста на железных дорогах Атчисона, Топеки и Санта-Фе, президентом которых был ее дядя.

Как и всегда, он стал заложником собственного невезения. Компания оказалась в затруднительном финансовом положении и была выкуплена группой банкиров, после чего об устройстве туда на работу не могло быть и речи. В другой раз он пытался устроиться в Университет Айовы. Докторская степень, рекомендательные письма, связи жены – все предвещало успех. Из этой затеи ничего не вышло – во многом из-за его нерешительности и агностицизма; в последнюю минуту сорвался вариант и с колледжем Святого Олафа. Казалось, будто сама судьба противится его желанию выйти из изоляции.

Изоляция эта продолжалась семь лет, в течение которых он разве что читал. Наконец был созван семейный совет. Торстейну исполнилось тридцать четыре года, но он ни разу не занимал хоть сколько-нибудь приличной должности. Было решено, что он снова примется за преподавание и в очередной раз попытается проникнуть в академический мир.

Он выбрал Корнеллский университет и в 1891 году вошел в кабинет Дж. Лоренса Лафлина со словами «Я – Торстейн Веблен». Скорее всего, Лафлин, сторонник консервативных взглядов на экономику, был несколько ошарашен; ко всему прочему, его посетитель был облачен в енотовую шапку и вельветовые штаны. И все же что-то в нем приглянулось более опытному экономисту. Он отправился к президенту университета и добился выдачи специального гранта. Веблен наконец получил работу, а когда на следующий год Чикагский университет открыл свои двери и пригласил Лафлина возглавить кафедру экономики, последовал за ним, перейдя на оклад в 520 долларов. Стоит лишь добавить, что после смерти Лафлина[199] его главным вкладом в развитие экономики объявили именно переезд Веблена в Чикаго.

Университет был первым местом работы тридцатипятилетнего Веблена, кроме того, заведение замечательно отражало нравы того общества, что Веблен собирался препарировать. Университет был основан Рокфеллером, и это нашло отражение в студенческом фольклоре:

Вопреки ожиданиям, университет не стал оплотом консерватизма. Скорее чем-то вроде академической вариации деловой империи, царившей в мире бизнеса. Амбициозному президенту Уильяму Рейни Харперу было всего тридцать шесть лет. Восторженный Уолтер Хайнс Пейдж[200] сравнивал его с лидерами делового мира. Предпринимательская жилка не покидала Харпера и на президентском посту: он не задумываясь переманивал лучших профессоров из других колледжей, помахивая у них перед носом солидным контрактом. Чикагскому университету, подобно участвовавшей в его создании «Стандард Ойл», удалось сконцентрировать большую долю американского интеллектуального капитала исключительно за счет своего финансового могущества. Такая ситуация рано или поздно не могла не привлечь к себе язвительное перо Веблена, но насыщенная интеллектуальная атмосфера определенно шла ему на пользу. Университет мог похвастаться Альбертом Майкельсоном, который определил скорость света с доселе невиданной точностью, физиологом Жаком Лёбом, социологом Ллойдом Морганом, шикарной библиотекой и новым экономическим журналом.

Веблена начали замечать, его репутация основывалась на буквально энциклопедических знаниях. «А вот доктор Веблен, который знает двадцать шесть языков», – говорил один из его студентов. Известный философ Джеймс Хайден Тафте столкнулся с ним в экзаменационной комнате: «Когда я вошел, экзамен уже начался, и какой-то незнакомый мне человек задавал вопросы. Я не слышал, чтобы кто-нибудь говорил настолько медленно: мне с трудом удавалось держать в уме начало вопроса, когда он подходил к концу. Но через какое-то время я понял, что передо мной очень умный человек, проникающий в фундаментальные вопросы, не показывая собственных пристрастий, за исключением желания вникнуть в суть вещей».[201]

Он оставался абсолютно закрытым для других людей. Никто не знал его точки зрения ни по одному вопросу. Люди интересовались у жены, действительно ли он социалист, на что она в неведении пожимала плечами. Его оружием всегда была сдержанная, вежливая объективность, которая позволяла ему изучать мир в отдельности от его эмоционального наполнения и держать на расстоянии вытянутой руки тех, кто с наибольшей вероятностью мог нарушить его защитные построения. «Скажите, профессор Веблен, – как-то спросил у него студент, – вы хоть что-нибудь принимаете всерьез?» – «Да, – отвечал он, переходя на заговорщический шепот, – но не говорите об этом никому».

Пример из более поздней жизни дает ясное представление об этом человеке. В классе он появлялся мрачным и изнуренным после проведенной за книгами ночи, опускал на стол тяжеленный том на немецком языке и начинал нервно перелистывать его, помогая себе пальцем, желтым из-за единственной роскоши, что он себе позволял, – страсти к дорогим сигаретам. В свое время бывший его студентом преподобный Говард Вулстон так описывал занятия:

Его метод обучения приходился по душе далеко не всем. Он искренне считал, что чем меньше студентов – тем лучше, и не предпринимал никаких усилий по оживлению дискуссии; видимо, ему нравилось избавляться от учеников. Однажды он попросил религиозную студентку назвать, во сколько бочонков пива она оценила бы значение для нее церкви, а когда другая, прилежно записывавшая все его слова ученица попросила повторить предложение, он сказал, что, по его мнению, оно того не стоит. Веблен говорил сбивчиво, бормоча что-то себе под нос, и часто отвлекался от темы. Посещаемость его лекций упала, как-то на курсе остался всего лишь один студент. Позже, уже в другом университете, табличка на двери, гласившая «Торстейн Веблен, понедельник, среда и пятница, с 10 до 11», постепенно меняла свой внешний вид, пока не стала выглядеть так: «Понедельник, с 10 до 10.05».